Семь тысяч лет

Стихи

Семь тысяч лет в Четвертом Риме

Непреходящие застолья.
Угодник Николай у ели.
День до рождения Емели.
Пять дней до Рождества Христова.
Мы на немного станем старше.
И будем, может быть, мудрее
Емели — сына тети Маши,
Но не Иисуса Назорея.
Мы всем простим, кому сумеем,
И не сумеем, коль не сможем…
А Год Змеи не станет змеем,
Поскольку не допустит Боже…
Опять родится, вновь воскреснет
И вновь грехи чужие примет…
И мы с тобою будем вместе
Семь тысяч лет в Четвертом Риме.

Марта, март впереди

Марта, март наступил… И тает.
Наше явное больше не станет тайным.
Мне никто не звонит с дорогой мобилки.
Ты мне ближе, чем дочь… Жаль, что дочь дебилки.
Ах, как хочется верить в тебя и в Бога
И в полтинник жениться и снов не трогать…
Просыпаться в четыре, стирать рубаху…
И послать… Не дождетесь. Кормить собаку.
И гулять возле церкви Петра и Павла,
Словно все в первый раз… Или все пропало.
Марта, март впереди… И потратив время,
С точки зрения всех близоруких зрений,
Мы заходим в метро и садимся в поезд
И на миг задремав, жизнь живем, не ссорясь.

И сериал закончится

И сериал закончится, и снег
Начнется, а затем продлятся святки…
И в воэдухе рождественском и вязком
Лететь нам будет легче, чем во сне.
И всех полуигрушечных огней
Достанет вместо лампочки погасшей…
И в жизни мимолетной и пропащей
Стать птицей не сложнее, чем во сне.
И в сонном парке карнавал теней
В недавнем прошлом неодушевлённых…
И среди всех возлюбленных влюбленных
Узнать, увы, реальнее во сне.

Октябрь закончен

Октябрь закончен. Редкую листву
Запомнит «Никон», купленный в кредит…
Маэстро на холсте рисует звук.
Легко уйти, но сложно уходить.
Кудрявый, возомнивший, что пророк,
затоптан одичавшею толпой…
Но это там, а здесь печёт пирог
Старушка-веселушка в выходной.
А я, придурок, нарисую щит
На пустоте осколком кирпича…
Старушка утром в церковь поспешит.
Но это здесь и явно — не сейчас.

Я все ближе к отцу

Я все ближе к отцу… Пусть писал его имя со строчной.
Скоро скорый придет, на который нельзя опоздать.
Снег верней и верней в этой осени спальной и блочной.
И до станции миг. И бессменно грядут поезда.
Я все ближе к отцу. Словно в небе ему одиноко.
Он однажды вот так, уезжая в Москву, помахал
Восковою ладонью, и сгинул, похожий на Блока,
Где-то за год до смерти, как Блок, равнодушный к стихам.
Я все ближе. От близости холодом веет.
Видно там, где сейчас он, к зиме ещё те сквозняки.
А ноябрь над Москвой свои странные праздники сеет…
Я все ближе к отцу, в жизни так не бывали близки.

Покуда мы ещё не родились

С почтовой марки смотрит папуас,
Но марка станет маркою бумажкой…
И ходит пес, задумчивый и важный,
По комнате, где в полночь свет погас.
Под утро, полстолетья продремав,
Ты ощущаешь расставанье с тенью,
И что не так ужасен понедельник,
Пока на Чистопрудном есть трамвай.
Покуда мы еще не родились
И жив Христос, поскольку под запретом…
И наша эфемерная планета
Так далека от неба и земли.

Снег Рождественских каникул

Я не любил поэта Цоя… И Башлачева не любил.
И про обкуренную совесть давным-давно уже забыл.
Шприцы, отброшенные в угол, топтал кирзовым сапогом.
Но откликался и аукал богемно пахнущий глагол.
Под Новый год горели сутки и отражали зеркала
Марию с детского рисунка… И жизнь, которая прошла.
На карнавале в Вифлееме мы познакомились с тобой.
И плыл по Иордану лебедь, но голубем казался Бог.
Я не любил поэта Цоя. Мне Друнина была милей:
Гараж с осеннею листвою — в последнем танце на земле
Парил на грани рукопашной… И Башлачев почти воскрес.
И снег грядущий и вчерашний дарил предчувствие чудес.

Семь тысяч лет