Безбилетный пассажир

За пыльной мутью трамвайного стекла проплывают вылинявшие дома и остатки зелени…

На одной из остановок двери трамвая вновь раздвинулись и в образовавшемся проеме зашевелилась фигура невысокого старика. Медленно отрывая ноги от земли, он пробует вскарабкаться на ступеньки – отчаянно дышит, дрожит – стукая палкой о неприступные выступы… Обхватив ладонями его свободную руку, один из сердобольных пассажиров втаскивает обессилевшего горемыку в салон, устраивает на сидение.

Трамвай, подпрыгивая, громыхает дальше.

– Дедушка, – выждав минуты две, пока старик обмакивал соленое лицо платком, проговаривает женщина-кондуктор, – оплачиваем проезд.
– Нету, милая, – скрипит отдышавшийся. – Ни денег при себе, ни документов – ничего не имею.

Кондуктор затихает. По ее пухлому тридцатилетнему лицу видно – она не знает как поступить: и нарушителя жалко, и от проверяющих – скользит – несдобровать… Однако, сочувствие побеждает.

– Какие у меня могут быть деньги, – бухтит старик в пол. – На таком-то довольствии…
Колени его коричневых брюк тускло лоснятся. Серо-желтый вышарканный пиджак, как и потерявшая цвет рубашка – сморщены.

– А какая у вас, дедушка, пенсия? – втягивается в разговор близко сидящая женщина.
– Маленькая совсем, да и ту забирают.
– Как это забирают? – напрягается женщина.
– Так вот. Директор дома престарелых и забирает. Выдает раз в месяц тыщу на сигареты и прочее… А какое «прочее» купишь на тыщу?

Трамвай спотыкается о светофор.

– А что, дедушка, совсем никого из родных не осталось? – спрашивает та же женщина.
– Жену схоронил. А сын… сын в Чечне погиб, служил там офицером.

Немноголюдный вагон сжимает чуткое молчание. Внимание его обитателей, придавлено к негромкой речи старика.

Глубже опускаясь в себя, старик продолжает. Больно ему дряхлеть в четырех стенах, среди таких же доживающих. Потому и выбрался утром в город. Сбежал, можно сказать, на свободу. Сел на электричку – и (сюда). Целый день беспризорно петлял по улицам. Отвлекался. Сейчас уже движется обратно.

–…А с женой хорошо жили, – вздыхает беглец. – Она у меня начальницей была… строгая женщина. Все подчиненные ее боялись, даже я побаивался…
На хмуром лице старика впервые появляется улыбка, глаза шельмовато влажнеют.
– Крепко, наверное, подчиненных держишь, раз боятся тебя, – спрашиваю. Говорит: «Не будут бояться, не будут уважать». Ну да, ну да, «боятся, значит, уважают», – физиономия старика пуще оживляется удовольствием.

Интересное лицо у этого рассказчика. Оно похоже на лик вдруг постаревшего подростка, с задиристым курносым носом, крупными губами, невысоким лбом, поверх которого лохматится седина прежде светло-русых волос.

– Умная женщина ваша жена была, – улыбается собеседница. – Ну, всего хорошего вам, дедушка, пора уж мне выходить… – и, попрощавшись, спускается на улицу с другими приехавшими.

Громыхая и подпрыгивая, трамвай бежит дальше.

Опустевшее пространство заполняют новые граждане. Старик отрешенно грустит в пол.

Заходящее солнце маслянисто растекается по серым стеклам. При каждом загибе рельс оно то спешно тускнеет, то радостно обрызгивает головы пассажиров.

Но вот брови путешественника отрываются от пола…
– Да… никому нынче не нужны старые люди. Вроде живешь, а для чего живешь, не знаешь. Хоть раньше срока ложись и помирай. (Долгий вздох.) А что сделаешь, если и в доме престарелых до тебя особой нужды нет… Такая вот судьба-незадача.

И так далее, и так далее.

Постепенно незадачливая судьба странника завлекает в свою воронку и новых спутников. История дребезжит заново, включая жену-начальницу с ее непременным: боятся, значит, уважают, погибшего сына и пр., и пр.

Ряды прошлых сочувствующих разбавляют свежие, а горе старика все не кончается и не кончается. Содержание исповеди меняется мало: основные узлы – неизменны. Реакции слушающих, нередко, тоже.

Наконец, трамвай подходит к вокзалу.

Шумно дыша и напирая на палку, безбилетник отклеивается от сидения, поворачивает к выходу…

Обогнав горемыку, я выхожу на улицу.