Детство Тани. Глава 1

Лучи палящего полуденного солнца проникают в окошко, перед которым неугомонно жужжат пчелы. Трава в палисаднике пожухла, цветы повяли, и кругом стоит такой звон, что больно ушам. Зной. Речушка, на берегу которой стоит пятистенный деревянный домик, течёт тихо-тихо, и трудно определить, течёт она или стоит. Недаром и называется-то - Тишка. И только изредка эту неподвижную водную гладь всколыхнёт всплеск рыбешки, подскочившей за мошкой – разойдутся на этом месте небольшие круги, и опять всё успокоится. Вода в Тишке теплая-теплая. Сразу за палисадником - ровный и чисто-песчаный берег. Песок на нём мягкий, без единой гальки, будто кто-то взял да и просеял его через сито. Сюда-то и собирается вся деревенская ребятня. С утра и до позднего вечера раздаются ребячьи голоса, визг и неудержимый детский смех.

Вот и сейчас весь берег кишмя кишит совсем коричневыми карапузами. Одни зарылись в песок так, что торчит только головёнка, другие растянулись на нём и уже до «пузырей» нажгли свои спины, третьи снова бросаются в воду спасаться от зноя. Через минуту Тишка вновь огласится их звонкими голосами, брызги столбом, ныряние, игра в догонялки – и чего тут только не будет придумано! Но…

Окошко пятистенника вдруг отворилось, и в нём показалась голова пожилой женщины. Перекрикивая ребятишек, она позвала:

- Онька, Танюшка! Айда-те скорей домой!.. «В избу», - добавила она, уже скрывшись в глубине горницы. Малыши, как были в реке, в чём мать родила, так и бросились опрометью в избу. Вбежав, они увидели, что их мать и старшая сестрёнка Дора, да ещё и соседка, почти вдвое согнувшаяся бабка Илюшиха, мечутся по избе. Предметом их беспокойства была маленькая птичка. Спасаясь от жары, она влетела в раскрытое окно, не предполагая, что наделает столько шума. Она спокойно прижалась в тени на божничке - и просидела бы, может, там до самого вечера, пока в окно не повеяло бы прохладой. Но её вдруг заметила бабка Илюшиха и заохала:

- Ой, Анисимовна, не к добру это!

- Господи, видно, смертынька по мою душу грешную прилетела. Вишь, к образам прямо сяла-то, - вторила ей Анисимовна

Восемнадцать детей было на счету её. И всех их принимала бабка Илюшиха, эта согбенная нуждой и летами старуха, ставшая личной повитухой Анисимовны, как и многих других баб в их деревне. Уцелели у Анисимовны только четверо из восемнадцати. Остальных всех «Господь прибрал». Теперь Анисимовна ждёт девятнадцатого. С не меньшей тревогой ждет его и Илюшиха. Оттого-то они обе сейчас и охвачены таким испугом, почти паникой. Вместе с Дорой, втроем, они начали выгонять пташку. А она перелетала с одного окна на другое, сильно ударялась о стёкла, но раскрытого окна никак не замечала, каждый раз пролетая мимо него.

Подоспевшие на шум Онька и Танюшка тоже ничем помочь не могли, разве только еще больше перепугали бедную пленницу.

Наконец, хозяйка и гостья обе перекрестились и, сказав: «Бог с ней. Знать, Богу виднее», оставили в покое вконец перепугавшуюся птичку.

- Бог с ней,- пробормотала, как бы про себя, бабка Илюшиха, - Вишь как Восподь-то доржит её, указала она на синичку, опять присевшую теперь уже прямо на икону.

Дорке давно надоело гоняться за пташкой, и она обрадовалась неожиданному решению матери. Быстро подхватила она на руки трёхлетнюю Танюшку, выскочила в сени и, оглядываясь, как бы мать не остановила её, помчалась к речке. За ними, тряся своим «колокольчиком», вприпрыжку бежал Онька.

Анисимовна сидела в кухне на лавке, беспокойно ощупывала огромный живот и в который уже раз говорила своей повитухе:

- Никак опеть двойня, Сидоровна.

- Восподь с тобой, Анисимовна, чай, не «первенького» носишь, вот оно и большо, брюхо-то.

Но Анисимовну не успокаивали слова повитухи. Именно потому, что «не первенького» носила, она все чаще прислушивалась к толчкам то в одном боку, то в другом, и определенно знала: двое.

Не могла не знать этого и бабка Илюшиха, опытная повитуха, принявшая на свои руки только у неё вот четыре двойни. Да у других сколько!

И в прежние годы она меня так же успокаивала, - не то с упреком, не то с благодарностью подумала Анисимовна о сердобольной старушке, видя, как та уже прилегла тут же на лавке под божничкой. Видимо, всего удобнее ей было лежать здесь, в углу: голова покоилась у окна на лавке вдоль одной стены, ноги – на лавке у другой стенки, а горб упирался в самый угол.

Анисимовна в глубокой задумчивости разглядывала руки старухи. Узловатые, со скрюченными пальцами, они были обтянуты сухой желтоватой кожей и разрисованы синими вздувшимися жилами. И в эти вот руки-крюки она совсем уже скоро опять должна вверить свою судьбу, свою жизнь и жизнь тех двоих (она снова подумала уверенно: двоих), что живут в её материнской утробе.

- Господи, прости мою душу грешную, прости и помилуй, - с тоской прошептала она, взглянув на потемневший лик Миколы-Угодника.

На самом краешке божницы по-прежнему сидела присмиревшая птичка и, казалось, тоже дремала. Анисимовне стало не по себе. Она вновь подумала о скорой «смертыньке» и, чтобы как-то отвлечь себя от этой, ставшей навязчивой уже, мысли, грузно поднялась, положила одну руку на поясницу, другой поглаживая живот, направилась в горенку, к своей кровати. Остановилась в раздумье, поглядела из-под руки (мешало солнце) в окошко. Взглядом отыскала выгоревшую, почти рыженькую головку Танюшки и, покачивая головой в такт каким-то своим затаённым мыслям, полезла на свою высокую постель. Однако сон к ней не шёл, да она и не звала его. Она воочию представила своего Артамошу на покосе: вот он отбил литовку, прошелся по ней крест-накрест оселком – вжик, вжик! Поплевал на ладони, растёр и размашисто, широко расставив ноги, уверенно начал новый прокос. Густая, сочная, доходившая ему до пояса, трава ложится ровными, пышными рядами. От скошенного разноцветья под палящими лучами солнца парит дурманящий аромат.

Духмяное будет сенцо!

- Помогай тебе Бог трудиться! – с нежностью к мужу подумала Анисимовна. Любила она своего Артамошу в работе. За что бы он ни взялся, всё делал красиво, с душой. Любила и жалела: работать-то ему приходилось больше одному, а она - то брюхата, то с родин.

«Вот и опять», - виновато подумала она о себе. Но на этот раз Анисимовна не поддалась горьким раздумьям. От сегодняшнего дня мысль её скользнула в далекое прошлое.

Вот она, ещё совсем маленькая, в кругу своих старших братьев и сестёр сидит под телегой на дерюжке, заботливо разостланной на скошенную траву их мамой - матушкой, как все дети звали её. Матушка варит щербу и ласково поглядывает на своих сыновей, наловивших рыбы. «Помощники, кормильцы!», - с гордостью за парнишек обращается она к своему мужу Анисиму, отцу большого семейства. Отец одобрительно крякает и косится в сторону «кормильцев», которые уже тузят друг друга тумаками, и младший из них, Абрамка, вот-вот готов разреветься. Но посуровевший взгляд отца вовремя останавливает не в меру развозившегося Аггея. Старший из них, Федор, весло кричит: «Будя, хватит!» И тут же выскакивает из-под телеги, незаметно для отца махнув братьям рукой. За ними увязывается Умный - огромный чёрный пес. Повскакивали и сестренки – Авдотьюшка и Варенька. Но самая старшая из всех, Агафья, останавливает их: надо собирать на стол. Тут же, рядом с телегой, сестры расстилают большую тканную в восемь ниченок скатерть, в центр ставят огромную, как таз, деревянную чашку, наполненную до краев щербой, рядом – тоже деревянную - тарелку с рыбой, вынутой из щербы. Разложили девять деревянных ложек – и «стол» готов. Мать подаёт отцу большую круглую буханку хлеба, выменянную «вчерась» на кашемировую юбку матушки в деревне, по которой они проезжали. Отец, крестясь, берёт буханку, вынимает большой нож из кожаного чехла, пристегнутого к поясу, встаёт, крестится на восход солнца и, прислонив буханку к своей могучей груди, бережно отрезает ломоть за ломтем. Он передаёт ломти матери, а она раздаёт их по старшинству каждому из детей. После раздачи хлебушка все встают лицом к Востоку, и все девять рук взлетают дружно ко лбам.

- Восподи Иисусе Христе, Боже наш, - зычно произносит отец, и вся семья зашептала, повторяя ту же молитву, крестясь и кланяясь почти до земли.

- Восподи, благослови и помилуй, - опять произносит отец и опускается на землю, не касаясь скатерти.

Щерба стынет, источая аромат, но ни одна рука не дрогнула, не потянулась в сторону чашки.

Наконец, отец зачерпнул ложкой и быстро подставил под неё ломоть хлеба на ладони левой рукой. В тот же миг повторили это священнодейство все остальные…

Неподалеку пасутся их кони. Савраска стреножен, Игренька – спутан, чтобы не ушли далеко.

Утром, с восходом солнца, повторится та же застольная трапеза, после чего большая семья снимется с места и станет продолжать путь.

А путь их далёк. Давно они снялись с насиженного места, давно идут за телегой, нагруженной немудрящим скарбом, перепрягая на привалах Савраску с Игренькой. Иногда, где дорога особенно плоха, и измотанные лошадёнки не могут вытянуть телегу с грузом из грязи или выбоины, отец впрягается сам или приподнимает телегу и оттаскивает.

Устали ребятишки, измоталась с ними мать. Впали бока у Пестрёнки с Красулей, сбили коровёнки все копыта. А они всё идут и идут. Идут туда, где, как говорят, поля не меряны, леса не считаны. Простор! Раздолье!

На минуту Анисимовна отвлеклась от своих воспоминаний, почувствовав новые толчки под сердцем, как говорила она своему Артамоше, и, легонько поглаживая живот, прошептала:

- Ну, ну, угомонитесь, ишь, развозились.

Она опять поймала себя на мысли «развозились» и, чтобы заглушить вновь поднимавшуюся тревогу, снова предалась воспоминаниям.

Теперь она вспомнила, как они обосновались на новом месте. Почему именно это место было облюбовано их батюшкой, никто не знал. И «полей немереных» здесь было немного, и лес можно было по пальцам сосчитать. Речушка махонькая, мелководная – все гальки на виду. По обе стороны от речушки холмы, лога и опять холмы – ни кустика, ни деревца. И только вдали, в той стороне, откуда вставало солнце, и медленно совершало свой путь по голубому небосводу, проглядывались горы, и темнел лес, а над ним возвышалась, как лысеющая макушка, гора Плешивая.

Ни матушке, ни старшим детям не понравилось место, где они остановились. Но отец долго еще ходил по берегу речушки, то озирался вокруг, то нагнувшись, брал ком земли, растирал его своими огрубевшими пальцами и, наконец, взяв большую валёжину, затесал один её конец топором и с силой воткнул в землю: «Тут!»

Перечить отцу никто не рискнул.

Вскоре на этом месте была поставлена избёнка.

И замелькали в глазах Анисимовны год за годом. Братья и сёстры подрастали, изба становилась тесной, потолок «оседал», как любил подшучивать отец, глядя на вытянувшихся сыновей.

Первой выпорхнула из отцовского гнезда старшая дочь Агафья. Её выдали за красивого, хромого парня, который увёз её в ту сторону, где чернел вдали лес. Через несколько лет в ту же деревню была увезена другая сестра, Варенька, парнем с чудным именем Калина.

Женились и отделились от отца братья Фёдор и Аггей, выдали замуж Авдотьюшку. И только они с Абрамкой долго ещё жили с батюшкой и с матушкой.

- Васенюшку мы никому не будем отдавать, себе оставим. А, мать? Не будем замуж выдавать? – и лукаво подмигивает матери.

- Куда ей замуж? – охотно поддержит его шутку мать, - она вон ишо по сю пору уросит, лунки в земле пятками выбиват.

Анисимовна тихонько рассмеялась. Она и, действительно, почти до замужества уросила, если что-то делали не так, как она хотела. Сейчас смешно было об этом вспоминать. Смешно и немного стыдно. Они с Артамошкой-то познакомились во время её «уроса». Было ей тогда лет двенадцать. Батюшка с матушкой поехали в гости к Агафье с Варварой, а её не взяли с собой. Вот она и каталась по ограде, «выбивала лунки», как говаривала матушка. И откуда ни возьмись – Артамошка. Он долго прыгал за оградой, «базлал» на всю деревню, корчил рожи.

- Да вот поди ж ты, – улыбнулась про себя Анисимовна, – вить с тех пор-то все и началось.

Сначала Артамон высмеивал Васеньку, подрастая, стал за ней «ухажорить», а потом и сватов заслал. Долго противился отец, и матушка прятала свои заплаканные глаза от любимой младшенькой.

Всем был хорош парень Артамон: и из себя видный, и работящий, да был он из мирской семьи. Молились-то они щепотью, а не двуперстием.

- Не смей и екшаться с мирскими. Не можно нам родниться с имя. Бог нам того не простит, - сказал отец, как отрезал.

В этот день Васеня не выходила на улицу. Она долго и мучительно думала и, наконец, решилась: «Убегу!».

Наскоро собрала она свои юбки с «уборками», кашемировую парочку, побросала в узел еще кой-чего, и чуть стемнело – шмыгнула в окно. Посидела, притаившись, на завалинке, почесала за ухом у Валетки, дальнего потомка Умного, чтоб не залаял и не выдал её, и сначала шажком, потом всё быстрее-быстрее помчалась к условленному месту, и угодила как раз в жаркие объятия Артамона.

До самой осени скрывались они с Артамошкой по заимкам. Подружки передавали, потаясь, что отец грозится запороть Васенюшку до смерти за ослушание. И кто знает, может, и запорол бы, да вымолили у батюшки прощение младшей сестре братья и сёстры. Смирившись и простив свою любимицу, отец помог Артамону срубить вот этот пятистенник, где и живут они с Артамошей по сей день.

Давно проснулась, и, кряхтя, встала бабка Илюшиха. Она подходила к кровати Анисимовны, долго, молча смотрела на неё, даже приложила ухо к её животу, но Анисимовна не открыла глаз, ничем не выдала себя.

- Спит, сердешна, умаялась, - прошамкала про себя беззубым ртом старуха и, перекрестив «спящую», тихо удалилась. Анисимовна знала: теперь Илюшиха придёт только поздно вечером, когда управится по дому.

Анисимовне вдруг стало весело, смешно. Она даже вслух хохотнула разок-другой. И было над чем: она вспомнила свадьбу Абрамки. Парень он был «ухо с глазом». И учудил. Невеста для него была сосватана в соседней деревне. Всё было приготовлено к свадьбе. Поехали за невестой. В этот же день в той же деревне играли другую свадьбу. Те жених и невеста были из одной деревни. Как удалось Абраму, одному Богу ведомо, только привёз он завернутую в тулуп не свою, а ту, чужую, невесту. С ней и обвенчался. Потехи было на всю деревню. Многие думали, что он нечаянно перепутал невест, потешались над ним, смеялись. А позже выяснилось, что он был в сговоре с этой девахой.

- Потеха! – снова вслух произнесла Анисимовна, но тут же одёрнула себя:

- Чё ета я сёдни в воспоминания-то ударилась? Уж к добру ли ето? – Всё теперь у Анисимовны сводилось к этому тревожному вопросу: к добру ли?

Но пока жизнь шла своим чередом: поздно вечером приезжал с покоса Артамон, и утром, чуть свет, уезжал обратно. Старший сын Осип все лето жил на заимке со старшей, замужней сестрой Марией.

- Вот и Осенька, поди, скоро женится, - иногда думала Анисимовна. – И останемся мы с отцом с одной мелюзгой. Она иногда про себя мужа называла «отцом». Мария для матери и для семьи была давно уже «отрезанный ломоть».