Детство Тани. Глава 12

До пятого класса были ещё летние каникулы, которые Таня опять провела в Булатове.

Онька пошёл в школу на год раньше Тани, поэтому он уже закончил пятый класс, перешёл в шестой, но никогда не хвалился этим перед Таней. А в этом году его приняли в пионеры, и на груди у него и его сверстников красовались пионерские галстуки. Они не снимали их даже летом. Тане было горько, обидно, что она и здесь «не как все», а, как мама Агафья, выделялась из общей ватаги ребят. Ей стало казаться, что на неё показывают пальцем, смеются над ней. Таня стала сторониться ребят, уединяться. Иногда она просила брата: «Онь, не надевай сегодня галстук, и я пойду с вами играть». Но Онька отмахивался: «Ну вот ещё, выдумала!» - И убегал, вливаясь в общую кучу ребят, которые почему-то всё лето собирались только в их дворе. Наверное потому, что двор этот находился на самом берегу Тишки. Наиграются, распарятся в лапту «бить-бежать» - и бултых в воду. В этом, видимо, и заключалась вся прелесть их двора.

В августе за Таней приехал почему-то дед Исаак.

- Тятя, а почему мама Агафья не приехала?

- Да некоды ей нонче.

Почему «некоды», дед Исаак не объяснил.

Провожали Таню всей семьёй. Тятя Артамон и мама Аксинья проводили до конюшни. Тятя пошёл на работу, мама вернулась домой. Скоро и Дора свернула к Синке Зацепиной, а Онька пристроился рядом с Таней в коробок и доехал до самой Селябы. Потом они спрыгнули на землю и немного прошли ещё пешком, поталкивая друг друга и дурачась. Не хотелось расставаться. Хотя ни один из них не знал ещё тогда, что расстаются надолго, а сердце Танюшки сжималось в комочек и падало куда-то вниз, как когда-то лютой зимой на песчанском лугу падали им под ноги камушки замёрзших птичек. А расставались они надолго, почти навсегда, и встретятся только, когда у каждого из них уже будет по двое детей. Тоска по братишке сидела занозой в сердце Тани все эти долгие годы. И никакие письма, открытки не могли заменить ей живого общения с тем Онькой, которого она так любила в детстве.

По дороге тятя Исаак поведал, наконец, почему мама Агафья не могла приехать за Таней: «Фатерант у нас объячеился нонче. Учитель. Левонтий Матвеич попросил устроить свово человека… на время, пока ему фатеру дадут. Хороший мужичок, обходительный».

Тане этот «обходительный мужичок» не сразу понравился: какой-то угрюмый, смотрит строго, пронзительно и всё молчит. Только через несколько дней он стал расспрашивать Таню, где она провела лето, какая там семья. Мало-помалу Таня рассказала всё о себе и своих близких. Узнала и о нём. Он - учитель физики, зовут Иннокентий Михеевич Неверов. Сам он из Ленинграда. Его жена Рита осталась ещё там заканчивать консерваторию. Дома Иннокентий Михеевич бывал мало, больше находился в школе.

Таня тоже - то на уроках, то по-прежнему посещала сборы, её даже приняли уже в пионеры, хотя она так и не осмеливалась надеть галстук. Девочка побаивалась, что Савка не сдержит своего слова, опять наябедничает своей бабке-попу, а та придёт к её маме Агафье. Больше всего Таня боялась, что мать будет наказывать её при учителе. Этого стыда Таня не знала, как перенести. Но пока всё обходилось мирно. На репетиции её по-прежнему отпускали. В конце сентября был какой-то праздник на молзаводе, и ученики приехали в их клуб с концертом. Таня тоже была участницей концерта. Мама Агафья вызвалась сопровождать её, но на сей раз одна, без Исаака. «Темно уж будет идти одной-то», - объяснила она. На самом же деле ей просто любопытно было самой посмотреть всё и всех, послушать, себя показать. Концерт прошёл успешно – все были довольны: и зрители, и сами артисты. После концерта никто не хотел расходиться, начались танцы, пляска. Гармонист был весёлый молодой парень Ганька Фирсов. После очередного танца на круг вышел его старший брат Михаил.

- Ну-ка, братишка, дёрни нашу, плясовую.

И – пошёл, пошёл по кругу с частушками, со свистом:

Эх, хорошо тому живётся,
У кого одна нога.
Сапогов много не рвётся,
И порточина одна.

К нему в круг выскакивали мужики, бабёнки, и закрутилось, завертелось всеобщее веселье – уходить не хотелось. Агафья осталась очень доволна вечером: ещё бы, ведь со времён Махоушки она не видывала такого разухабистого веселья да и у себя с тех пор не собирывала весёлых «супрядок». Долго не могла заснуть в этот вечер Агафья. Лежала на своей печи и перебирала в уме всё, что сегодня слышала и видела. Остановилась на семье Фирсовых. Появились они в Тоураке совсем недавно, года три назад – муж с женой и трое взрослых детей. Причём Ганька, младший сын, был общим, а старшие - сводные: Михаил – сын отца, Физа – дочь матери. И были они ровесники. Через год после появления их в Тоураке прошёл слух: сводные дети Фирсовых поженились. Долго обсуждали в деревне эту новость, но, наконец, все пришли к выводу, что ничего страшного в этом нет: ведь они не кровные, стало быть, и никакого кровосмешения нет. «Пусть живут», - решили «судьи», как будто без их решения этого бы не состоялось. Да и судачили-то об этом все только потому, что событие внесло хоть какое-то разнообразие в их стоячую, заболоченную жизнь. С тех пор прошло года два. Разговоры, как водится, утихли. Старуха Фирсова вообще не появлялась нигде на народе, как будто её и не было. А старик и все трое детей работали каменщиками на молзаводе: взрывали скалы Подворонья и возили камень на завод для кладки хранилища. Молодёжь, все трое, были очень общительные, весёлые, особенно Ганька и «дядя Миша», как любовно звали его все дети и даже подростки. Там, где появлялись Фирсовы, сейчас же начиналось веселье: Ганька не расставался с гармошкой, «дядя Миша» всегда пел, озорные частушки, создавал вокруг себя толпу желающих потанцевать, поплясать. Сам плясал всегда с разухабистым гиканьем, свистом, пением. «И откуда они взялись такие», - недоумевала Агафья. Она запоздало сожалела о том, что не было такого «дяди Миши» в их весёлой компании «супрядок» на Махоушке. И в самом деле, никто не знал, откуда эта необычная семья появилась в Тоураке.

На следующий день после концерта этагольские школьники, как обычно, всей ватагой неслись из школы домой и ещё издалека увидели большую толпу возле клуба, где вчера они были с концертом. «Наверное, опять дядя Миша выступает, - предположили они и наперегонки помчались на мост. Но уже скоро поняли, что что-то случилось: толпа стояла притихшая, многие плакали, переговаривались тихо. Ребята, насторожившись, начали проталкиваться один по одному в гущу толпы. В центре стояла подвода, на телеге укрытый одеялом, лежал дядя Миша. Его, видимо, только что привезли, и он что-то рассказывал. Кто-то в толпе возмутился, что «мелюзга» пробирается вперёд, но дядя Миша заметил их и с трудом произнёс: «Это друзья мои, пропустите их». И тут же продолжил то, о чём только что говорил: «Скала обрушилась не там, где ожидали. Я отполз в сторону… Мне показалось, что стало очень легко… Я оглянулся и вот, что я увидел… - Он откинул одеяло.

Толпа ахнула, увидев одну вытянутую ногу в сапоге… Другой ноги далеко выше колена вообще не было. Торчал один огромный комок окровавленной простыни. Теряя сознание, дядя Миша ещё пытался пошутить: «Теперь мне не нужен… второй… сапог… Он под скалой… ост…». Договорить не смог. Гримаса не получившейся улыбки застыла на его бледном лице. Дядя Миша потерял сознание.

Его ещё живого довезли до Куягана, но там больного не приняли, не смогли бы оказать такую помощь. Отправили в районную больницу, в Алтайское. До туда уже не довезли. Больной умер по дороге от потери крови, не приходя в сознание.

Опять пошли разные толки. Начали высказывать предположения по поводу их родства: уж не родные ли они брат с сестрой Физой, не потому ли их Бог наказал. А семья Фирсовых после такого несчастья очень недолго задержалась в Тоураке и опять исчезла внезапно и неизвестно, куда. И разговоры, вызванные этим событием, как круги от брошенного в омут камня, постепенно затихали, замирали и, наконец, всё успокоилось.

Приближался праздник Великого Октября. Погода сояла чудесная, и настроене у всех было приподнятое. Готовились к этой великой дате все. В школе царило всеобщее оживление: писались на кумачовых полотнах лозунги, транспаранты, прикреплялись к древкам флажки, портреты вождей и членов Политбюро. Всё село готовилось к демонстрации. Две Тани, две подружки, в эти дни почти не расставались. Таня Казанцева чуть ли не каждую ночь оставалась у Пановых. Они вместе разучивали частушки на школьную тему, с которыми должны будут выступить на концерте, зубрили стихи. Принимала участие в их подготовке и сама Агафья. Пятого ноября Таня особенно волновалась: она решилась, наконец-то, в открытую появиться в пионерском галстуке на сцене во время концерта и прийти домой в нём – не убьёт же её мама Агафья . Пятого у Тани был день рождения, но после того, как Таня пошла в школу, стала приурочивать его почему-то к седьмому. Никакого праздника, конечно, не устраивала, однако, пироги всегда пекла и угощала её подружек. До ссоры с Ведешихой она всегда приглашала в этот день и её с внуком Савкой. Теперь ни Ведешиха, ни Савка у них не бывают, чему Таня очень рада.

Шестого утром обе Тани сбегали на родничок, умылись и стали собираться в школу. Мама Агафья, как обычно, долго расчёсывала Танины длинные волосы, заплетала «косоньку» с пышным праздничным бантом. У Тани душа уходила в пятки: она никак не могла решиться, сейчас надеть галстук или вечером. И решила: вечером, на концерт. Если даже мама Агафья придёт на концерт и увидит её в галстуке, там она не будет скандалить, а потом, может, и простит её ради праздника. Но бедная девочка ещё не достаточно хорошо знала свою маму Агафью. На праздник она действительно пришла. Уже сама по привычке уселась в первом ряду, заняв своим пышным задом, в сарафане из шести полос, два стула и в ожидании концерта озиралась по сторонам, выискивая знакомые лица. Спокойно прослушала доклад, с интересом проследила за всеми, кого из передовиков наградили грамотами, кому дали денежную премию. Шум аплодисментов в зале не смолкал. Начался концерт. Первым номером был объявлен литературный монтаж: читались стихи, пелись песни. Все ребята были в одинаковых пионерских формах: мальчики в чёрных брючках и белых рубашках с короткими рукавами, девочки – в коротких чёрных юбочках и в таких же, как мальчики, белых рубашках. На груди каждого алел пионерский галстук с зажимом вместо узла. У Тани сердчишко билось, как воробушек в клетке. Во рту было так сухо, что она с трудом читала стихи. Девочка радовалась, что стоит рядом со всеми и такая же, как все, а глядеть на маму Агафью Таня ужасно боялась. Что теперь будет? Как она появится домой? Ещё раз кинув взгляд на мать, девочка немного успокоилась: мама, вроде, смотрит на сцену с интересом и вовсе не злится. А Агафья в эти минуты, в самом деле, смотрела на «пионерию» совершенно спокойно, с любопытством даже, и ждала свою «артистку». Ей казалось, что сейчас на сцене чьи-то чужие ребятишки. И вдруг, её, как током, пронзило в самое сердце: среди выступающих она увидела свою дочь. Таня стояла в середине второго ряда и была, как все, в такой же форме, а главное – на её груди красовался такой же галстук-«ошейник», как и у всех. Агафья не знала, что ей делать. В первый момент она хотела тут же на глазах у всех заскочить на подмостки, схватить свою ослушницу за этот «ошейник» и волоком стащить вниз, выпинать на улицу и тут же задушить. Но что-то, видимо, её собственная гордость, не позволила ей поступить так. И Агафья, не дожидаясь конца номера, с чувством собственного достоинства поднялась во весь рост, не обращая внимания ни на кого, направилась к выходу. Выйдя на улицу, не задерживаясь ни на минуту, широкими шагами отправилась домой. Пешком. Она всё ускоряла и ускоряла шаг, а вместе с шагом набирали скорость и укрепляли свою злость и её мысли. Она не заметила, как дошла до дома и была полна решимости: уничтожить, извести домашнего «антихриста». Только вот как, каким образом сделать это, она пока не знала. Большой помехой был этот учителишка, которого навязал им Леонтий Матвеевич. А, может, сам Исаак всё это выдумал? Может, и не было никакого Леонтия Матвеевича? Агафья готова была обвинить сейчас весь белый свет, не то, что своего «непутёвого» старика. Мешала ей сегодня и подружка Танька и её мать, Казанчиха, которая так часто отпускает свою дочку к ним ночевать. Все мешали ей сегодня.

Придя домой, Агафья прежде всего встала перед образами: «Господи, Боже мой, помоги ми, со слезами смиренно молю тя…»

Долго, горячо молилась старуха, прося Господа простить ей её прегрешения и помочь избавиться от «антихриста», как навсегда теперь окрестила она свою приёмную дочь. Наконец, она, крехтя и охая залезла на печь, но не сразу и тут успокоилась: «Вить та лихоманка-то (имелась в виду подружка) опеть припрётся суды. Придётся оставить пожрать. А тот, поди, где у друзей переночует (учитель)». Она спустилась вниз. Налила молока в два стакана, положила два куска хлеба. Опять направилась на печь. Улеглась. С боку на бок, с боку на бок – не спится. Скоро все соберутся.

- Надо что-то решать.

И она тихонько позвала Исаака: «Старик, а старик, спишь ли чё ли?»

Старик не спал с тех пор, как появилась Агафья, но прислушивался к её поведению, «кумекал» про себя: в каком «духе» она явилась. Что-то шибко рано: «Чё-то не ладно». Но виду не подавал, что не спит. Ждал. И по тому, каким тоном она сказала «спишь», а не «дрыхнешь», Исаак понял: «Чё-то ей от меня надо». Он ещё помолчал, слегка поворочался, будто начал просыпаться. И только после её повторного зова вкрадчиво спросил: «А? Чё, старуха?» И совсем «проснувшись», добавил: «Я тут задремал малость». И опять старуха не передразнила его, как обычно - «Как же, задремал! Дрыхнешь, как сурок в норе».

Но разговор пришлось прервать: на крыльце послышался шорох. Дверь легонько приоткрылась, вошли подружки. Старики оба затаились: спят. Таня прошла в куть. На столе - ужин на двоих. Успокоилась: мама Агафья не сердится. Поели, пошушукались. Ушли в горенку, легли спать. Когда проходили в горенку, Агафья увидела: на белых рубашках у обеих чернели «ошейники»... Только Агафья, со своей силой воли, могла улежать на месте. Теперь-то её решение и вовсе окрепло, никаких сомнений не осталось: извести! «Осмелилась домой прийти в «ошейнике!» Пока девчонки затихали, Агафья в своём «праведном гневе» чуть с печи не упала, а дед Исаак продолжал думать. «Нет, чё-то ей от меня надо», - окончательно решил старик. И Агафья приступила как-то несмело, заискивающе (так непривычно для Исаака): «Беда у нас, старик, змею мы на груди-то пригрели, антихриста». Теперь она говорила торопливо, захлёбываясь в гневе, не ожидая ответных слов Исаака. Её сверлила одна мысль: успеть принять решение. «Давай вместе подумам, чё сделать-то. Я не буду терпеть иё в доме, поганку». Исаак молчал, испугавшись, что надо что-то страшное сделать с доченькой, которую он так полюбил и жалел. И в то же время он больше всего на свете боялся своей старухи, её гнева.

- Чё молчишь-то? Али тебе всё едино, кто будет рядом с тобой? Сам-то ты свой лоб оловянный не больно часто перекрешшивашь.

Она могла бы до утра «чихвостить» своего непутёвого старика, но сегодня ей было не до него. Она торопилась.

- Уж я прикидывала и так и эдак, да всё плохо. Хотела пирог испечь, как всегда, к Дню Ангела этой паршивки…

Агафья внезапно замолчала, прислушалась: показалось, опять на крыльце скрипнула половица… Нет, померещилось, всё вроде тихо. А в это время Иннокентий Михеевич, заслыша тихий говор старухи, насторожился и, решив подождать, притаился у самого притвора двери. Он хотел, было, как и предполагала Агафья, ночевать у друзей. Но что-то его встревожило. Он давно замечал что-то неладное в этой семье. Бабка усиленно заставляет Таню молиться, а девчонка, видимо, стесняясь его, противится. Бабка и вовсе свирепствует. А недавно Таня стала появляться в галстуке, но только в школе, а дома где-то прячет его. Учитель догадался, в чём дело и сегодня нарочно присмотрелся к обеим: Таня выступала в литмонтаже в пионерской форме, Агафья, не дослушав первого же номера, поднялась и ушла. Больше она не появилась. Таня тоже сразу после своего выступления исчезла. Как бы не случилось чего? Агафья-то - та ещё штучка», - он давно это понял. Отказавшись от приглашения друзей на праздничную вечеринку, он сел на велосипед и – домой. И вот он здесь. Стоит и вслушивается во вкрадчивый голос хозяйки, которая перестав таиться, повторила: «Хотела испечь пирог, добавила бы в начинку сулемы (есь у меня немного). Стекла можно потолочь, но вить подружек надо будет угостить: Настя Минеева прибежит да и Васеня Сюткина зайдёт… Да и твой прихлебатель возьмёт кусок… А ну, все подохнут… Мне-то бы и ладно, все оне в «ошейниках» да и прихлебатель-то антихрист. Дак ить тут ото всех-то не отвертеться. Ишшо опеть в каталажку угодишь, чего доброго».

- Дак шибко подозрительно будет, старуха, - робко поддакнул Исаак, втайне обрадовавшись, что старуха передумает. Но не тут-то было. Старуха новую задумку высказала: «Уташшить в омут ночью, дак проснётся, захайлат – весь украек подымет. Зарезать, как курчонка, дак грех кровь-то проливать». И, слыша, как дед Исаак с перепугу бормочет про себя: «Господи Иисусе, Господи Иисусе», она нарочно, чтобы поиздеваться над ним, спросила елейно-ласково:

- А чё, старик, ты бы мог её того? Как курчонку? А?

- Восподь с тобой, старуха, Восподь с тобой… да я и курицу-то… Восподь с тобой, старуха…

- Да ладно-ладно, знаю, чё ты и курицу-то не умеешь как следует зарубить. Да не в тебе дело: грех кровь-то проливать. Я лучше придумала: завтра праздник-то чей? - Антихристов. Нам он ни к чему. Затею-ка я стирку. Нагрею чугун кипятку и понесу, чтоб залить щёлок. Подгадаю как раз, коды она побежит на родничок-то умываться. Уж я подгадаю. Подкараулю. Аккурат она и налетит на чугун-то. И дело будет сделано, и я ни при чём: сама задрала шары-то, наскочила. Меня чуть с ног не сбила, дикошара».

Агафья так вошла в раж, будто всё это уже произошло. Она даже вздохнула облегчённо и перевернулась на другой бок. Спала ли старуха в эту ночь, неизвестно. А вот старик беспокойно вздыхал всю ночь, шептал молитвы, то и дело ворочался. Иннокентий Михеевич долго бродил ещё по ограде, его пробирала нервная дрожь. Едва уняв себя, он вошёл в избу. Старики не пошевелились. Он прошёл к себе, постояв с минуту возле кровати Тани после всего случившегося. Он часто потом проклинал себя за то, как он мог допустить такую оплошность, как мог проворонить - одна ли Танюшка спит или с подружкой. Ведь, если бы он знал, что их двое… «Ну, да что теперь после драки-то кулаками махать?» Всю ночь проходил он из угла в угол, а девочку так и не укараулил. Когда она успела выпрыгнуть из постели? Как он её прозевал – одному Богу известно. И Агафья тоже, видно, прозевала её, а, может, он, мотаясь по комнате, помешал ей. Только видит: Агафья тащит уже из печки чугун с кипятком. Он только подвинулся к кровати поближе, чтоб Таню задержать, а она всё не шевелится – спит. И вдруг услышал душераздирающий крик. Таня, уже умывшись у родничка, бегом возвращалась обратно с песней: «Погиб наш юный бараба-а-а-а…»

Оборвавшаяся песня, этот крик – «а-а-а!» вихрем сорвал его с места, но было уже поздно. Головой и лицом вниз лежала девочка на ступеньках, от её платьишка поднимался пар. Не помня себя, парень схватил девчону на руки и галопом помчался с ней к конторе колхоза. К счастью, председатель был уже там. Без лишних вопросов сам Григорий Ипатович побежал на конюшню. Всё тот же Петька, запряжённый в председательские дрожки с коробком, был пущен во весь опор – в Куяган. Иннокентий Михеевич так на руках и довёз девочку до больницы в бессознательном состоянии.

О том, что происходило после этого в школе и в селе, Таня узнает только в мае.

А о происходящем дома, она и потом мало, что узнает: об этом старались не говорить.

Весть о том, что случилось в семье Пановых, облетела всё село с быстротой молнии, узнали об этом и в «Горном». Бабонька Варвара с Нюрой попросили Афонасия отвезти их к Агафье. Приехали. Дед Исаак сидит на заваленке, горем убитый, слёзы катятся по бороде. На вопросы: «Где Агафья?» и «Что случилось?» - только махнул рукой в избу. Мать с дочерью бросились туда. Афоня остался с дедом. Старик повторяет только одно слово: «Беда, беда. Восподи, беда». Агафья в горенке стояла на коленях перед божницей. В руках лестовка. На вошедших даже не взглянула. Нюра бросилась к ней с вопросом: «Тётка Агафья, что случилось? Не молчи, скажи». Мать остановила её: «Постой, Нюра, - и подошла к сестре, - Аганя, чё ты замаливаешь – беду, горе или непоправимый грех?» Она подняла сестру за плечи, усадила на сундук: «Кайся, сестра. Это правда, о чём люди болтают?»

- А чё оне могут болтать? Кто чё знат-то? Язык у кажного без костей. Случилась беда – вот и всё. Жива останется, всё сама расскажет. Свидетелев-то, окромя иё, всё равно никого не было. Она сама наскочила…

- Ой, Аганя, сама ли? А пошто ты стирку-то сёдни затеяла?

- А пошто бы мне иё не затевать-то? Мне их праздник ни к чему. Будь они прокляты все, антихристы! Всех ненавижу!

- Ты в сторону-то не уходи, а лучше правду мне скажи, - наседала на неё Варвара, - легше ответ-то будет держать. Говоришь, свидетелев не было, а про учителя забыла?

- Дак он уж под утро домой-то явился, да и утром ничё не видел.

- А откуда же он знат и про пирог, и про омут, и про курчонку? – донимала Варвара начинающую о чём-то догадываться сестру.

Агафья на минуту задумалась и, взглянув на сестру, на Нюру, бухнулась перед ними на колени.

- Ой, Варенька, лукавый попутал. За пионерию я извести иё хотела.

- Ну и дура, прости меня, Господи! У меня дочь комсомолка, и зять в коммунисты заявление подал, дак мине чё, их тоже извести прикажешь? Будет реветь-то. Ладно, чё ишо нам-то покаялась. Будем знать хоть, чё делать. Танечка

бы только выжила. Вот за что тебе надо молиться, за то, чтоб Господь помог ей выжить. А помрёт – тебе и помирать в тюрьме придётся.

- А меня чё, посадют?

- Ато нет. Посадят, посадят.

Афоня тоже всё это время разговаривал с дядей Исааком, который сначала всё повторял одно и то же: «Беда, Восподи, беда». В конце концов, даже у Афони кончилось терпение:

- Да хватит уж, дядя Исаак. Говори толком, что произошло.

И Исаак поведал племяннику без утайки о всех звероподобных замыслах своей старухи.

- Вить она и меня подбивала на страшный грех: заруби, грит, ету лихоманку, как курчонку, - переиначил он по-своему слова Агафьи. - Ох-хо-хо, беда, беда, Восподи.

Афонасий понял, что в словах людской молвы есть доля правды. Видимо, учитель и впрямь слышал что-то. Он прервал охи и вздохи Исаака:

- Ты вот что, дядя Исаак, помалкивай пока об этом. Будут спрашивать – ты спал и ничего не знаешь. Бог даст, Танюшка поправится, а тётку Агафью надо спасать.

- Едак, едак. Спаси те Христос, сынок. А то вовсе не знал, чё делать-то… Беда, Восподи, беда…

Из избы вышли Нюра с матерью. Они увидели в окно, что подъезжает какая-то подвода в сопровождении верхового. Последним оказался участковый. Выходя, Варвара успела шепнуть сестре: «Стой на своём, как договорились. Да возьми вот с собой». Варя сунула за пазуху Агафье маленькое медное распятье: «Молись за Танечку, тоды и тебе будет спасение».

Участковый спешился, зашёл в ограду, оглядевшись, подошел к мужикам. Поздоровался за ручку с каждым, кивнул женщинам.

- Ну, разговоры разводить нам некогда, - сразу начал он, - мы за Вами, - обратился он к Варваре, - Вы хозяйка этого дома?

- Нет, хозяйка в избе.

- Так позовите её.

Нюра бросилась в избу, но Агафья уже выходила

- О-о! - воскликнул участковый, - старая знакомая! Агафья Анисимовна, кажется?

- Ну, Агафья. Так и чё с того?

Она, было, опять начала становиться в позу, но сестра легонько толкнула её в спину, напомнив ей об уговоре: не задираться.

– У меня и так горе тако, а вы ишшо меня же и в каталажку опеть.

- Что поделаешь? Работа такая. Люди вон празднуют, а нам приходится другие дела делать. Вы готовы?

- Да не виноватая я. Сама вить…

- Ладно, там разберутся.

- Да уж знаю, как вы разбираетесь. Опеть неделю будете мурыжить.

- Да тут, пожалуй, не неделей пахнет. Ладно, хватит пререкаться, поехали!

Агафья, то ли ободрённая разговором с сестрой и племянницей, то ли уверенная в том, что её действительно «промурыжат» не более недели, то ли уж она по складу своего характера была «кремень-баба», но, прощаясь со всеми, она не проронила ни слезинки. Да и прощалась-то она так, будто съездит до «сборни», поглазев по пути на демонстрацию «комунариев», и вернётся домой. Даже не оглянулась. Укатила. Дед Исаак заплакал навзрыд, едва успокоили. Варвара с Нюрой тоже поплакали. Таню жалко - неизвестно, на сколько тяжело она пострадала, как долго она пролежит в больнице. И эту дуру старую тоже жалко. Всё будет зависеть от состояния Тани. Исаака жалко: куды он теперь один? Варваре бы пожить у него, так внуков «куды» девать: Анна-то дояркой работает. Афонасия грозятся скоро в армию забрать. И ещё раз Варвара высказала свою горечь: «Вот уж дур-ра так дур-ра старая. Это же надо, чё удумала…»

❋ ❋ ❋

Первые посещения Тани ничего не дали: девочка всё ещё без сознания. Состояние очень тяжёлое. К ней даже не пустили никого: ни родственников, ни учителей. Через три дня Афоня, по просьбе Варвары Анисимовны, поехал в Булатово известить о несчастье Артамона. Договорились, что и ему расскажут только ту же версию: сама наскочила. Артамон с Дорой сразу же с Афоней поехали в больницу, но и их не пустили к ней. А дома прошёл слух, что Агафью скоро отправят в райцентр.

Иннокентийй Михеевич съехал от деда Исаака в тот же день, как увезли Агафью. Скоро ему дали квартиру. И потекли дни, недели. Прошёл месяц. Таня по-прежнему - то приходит в сознание, то снова теряет. Афонасий вместе с Нюрой два раза ездили к учителю с просьбой отказаться от показаний против тётки Агафьи, но он был непреклонен: «Нельзя прощать такого зверства. Волосы дыбом встают, когда вспоминаешь, какие замыслы таились в голове у этой старухи».

Агафью даже не отдали на поруки, так и просидела до суда.

К Тане часто ездил тятя Артамон - то один, то с Дорой, то с Аксиньей. Первый раз девочка увидела своего тятю зимой, в мороз. Зашёл он к ней в палату и не узнал: косы нет, волосы острижены «под машинку». Сама бледная, худенькая. Только через три месяца к Тане стали пускать посетителей. Побывали у неё и Василий Владимирович, и Ираида Львовна. Иннокентий Михеевич приезжал вообще часто, но никто из них ничего не говорил об Агафье. Иннокентий только сказал, что ему уже дали квартиру рядом со школой.

Побывала бабонька Варвара. Сказала, что тятя Исаак продал Гнедка и потому они с мамой Агафьей приехать не могут… Исаак-то порывался, было, приехать, но ему сказали, что к Тане не пускают, он и не поехал. На самом деле, его не хотели пускать к Тане, чтобы он не проболтался про Агафью. Таня, пока находилась в больнице, переболела ещё воспалением лёгких, поэтому выписали её домой только в конце апреля. Забрать её из больницы хотел тятя Артамон и сразу увезти в Булатово, но ему не разрешили. И только тогда он узнал, что Агафья арестована, и скоро будет суд. Таню забрали няня Нюра с дядей Афоней и сразу увезли к себе, в «Горный». Там же был уже и тятя Исаак. При встрече он заплакал, засюсюкал, но его остановила бабонька Варвара, всё из той же боязни, чтоб не наболтал лишнего. Неделю жила Таня в «Горном», и всё это время бабонька Варвара обе с няней Нюрой внушали ей, что надо будет говорить, когда её будут спрашивать на суде. А что она могла сказать? Ведь Таня и в самом деле ничего не знала. Она же не слышала, что замышляла мать. Главное, что ей внушали: не говорить о том, что мама Агафья запрещала ей вступать в пионеры, посещать сборы, носить галстук. «Если ты, доченька, расскажешь, как тебя за это наказывала мама Агафья, - токовала ей бабонька Варвара, - её засудят, посадят в тюрьму, увезут далеко, на Соловки. А она вить уже старенькая, там и умрёт. А вы с тятей Исааком чё одне-то будете делать? Как жить-то?»

Суд был назначен на четвёртое мая. Показательный. Народу собралось - полный клуб (бывшая церковь). Кто и что говорил на суде, Таня подробностей не знает. Её ввели уже под конец, а до того она сидела в отдельной комнате с какой-то незнакомой женщиной, которая всё время молчала.

У Тани спросили, как относилась к ней эта бабушка: не наказывала ли за что-нибудь, не запрещала ли чего.

- Это не бабушка, а моя мама Агафья.

- А почему ты зовёшь её Агафьей?

- Её так зовут.

- Но ведь и каждую маму как-то зовут, но все зовут просто мамой, а не добавляют ещё и имя.

- Дак у всех одна мама, а у меня их много, как я буду их различать-то?

- Ясно.

Кто-то сказал: «Это к делу не относится».

- А как случилось, что ты оказалась в больнице?

Таня рассказала из слова в слово, как говорила Агафья, т. е. то, что она знала в действительности.

- А не хотела ли тебя так наказать мама Агафья за то, что ты стала пионеркой, ведь она была против этого?

Наступил самый ответственный момент: от того, что скажет девочка, зависит судьба старухи. У Агафьи замерло сердце… Таня вспомнила, что ей все эти дни говорила бабонька Варвара, и она испугалась за маму Агафью. И, хотя она помнила, как её не раз била мать из-за ябеды «Са-савки», всё же она на могла поверить, что мама Агафья хотела её убить. Зал замер в ожидании. Вдруг из зала донеслось: «Выкормила ворога себе на беду»… А где-то в другом углу раздался другой голос, потише: «Лучше бы матери отдала, чем убивать-то».

Таня пошатнулась: «Нет!»

- Что нет? Чего ты молчишь?

Кто-то дал девочке воды, она попила и заговорила:

- Никто меня не убивал. Мама Агафья сама со мной ходила везде… - девочка снова потеряла сознание.

Очнулась девочка в постели у себя в горенке. Над ней склонились обе старухи – бабонька Варвара и мама Агафья. В комнате пахло камфорой и ещё какой-то травой.

Суд вынес решение: год условно. Но так как полгода она уже отсидела, осталось ещё полгода. Её отпустили прямо из зала суда. Агафья была «на седьмом небе» от радости. Целовала Таню и со слезами благодарила её за то, что не посадила в тюрьму. Обещала, что теперь всё будет по-другому, хотя, что именно «по-другому», она пока не договаривала. Минуту спустя, Агафья сказала, как бы сама себе: «Вот, и не верь снам…»

- Каким снам? Чё тебе приснилось, Аганя? – полюбопытствовала Варвара.

Агафья помолчала, думая о чём-то своём. Потом, словно опомнившись, всё-таки ответила сестре:

- Да не теперь, Варя. Помнишь, давно ишшо, почитай, год назад, не-ет, больше, я видела сон-то худой. Так вот там, в Алтайске-то, делать было неча, я и думала всё. Бывало, помолюсь-помолюсь да и опеть думать. Весь тот сон сбылся. Дорога длинна, шла я по ей долго – вот долго и не сбывался он, сон-то. Танюшка ись просила, я ей бросала куски сырого мяса… кровяное мясо-то. Ето к хворости. Шибко хворать должна была она, но через меня. Я тоды думала, чё сперва я захвораю, а Танюшке от меня хвороба та перекинется… А оно вон, чё вышло… Дак всё равно жа, я ей ету хворь-то придала. Через меня вить захворала-то. А Чернуха моя придавила иё, всёй тушей лягла-то на девчонку. Корова да ишшо чёрна – завсегда к хворости… а тут ишшо придавила. Гляди, как долго-то хворала девчонка, чижало хворала… А я остановилась у чужих ворот. Сразу-то не могла дать толку - к чему бы ето? Так и ето сбылось – вон сколь просидела я у чужих-то ворот.

Агафья опять помолчала и ещё раз произнесла:

- Вот и не верь им, снам-то. Не-ет, сон мой – в руку.

В школу бежать Таню все отговорили, сказав, что она ещё очень слабенькая и опять может упасть и потерять сознание.

- И опеть тебя увезут в Куяган.

Таня этого не хотела. А они все не хотели пускать её в школу потому, что уж там-то ей всё расскажут о замыслах Агафьи. Тане очень хотелось спросить, почему кто-то в зале сказал, что «лучше бы матери отдала»?

- Ведь моя мама умерла? – улучив момент, спросила она у бабоньки Варвары.

- Конечно, умерла. Ты же видела, что маму Васеню в ямку закопали. Но чужие-то люди вить не знают, кто умер, кто живой… Ты сама сказала, что у тебя много мам. Вот какая-то тётка и сболтнула.

Таня в это поверила, успокоилась. А через два дня приехал Артамон Миневич и увёз Таню на всё лето к себе, в Булатово. Агафья взялась, было, возражать - ей хотелось оставить дочку дома, побыть с ней. За долгие месяцы в тюрьме она много думала обо всём, о своём поведении. Поняла, что, «плетью обуха не перешибёшь». Сколько и чего бы она не хотела, а Советы-то вон живут и процветают, «чё уж теперь супротив течения-то плыть. Раз Господь допустил такое безобразие, видно, тому и быть. Права Варя, чё я – дура. Дура и есть. Чуть девчонку не порешила. Господи, прости мою душу грешную».

Но опять же Варя с семьёй убедили Агафью: «Пускай Артамон везёт Танюшку. Там никто ничего не знат. Поживёт лето, отдохнёт, а за лето и тут всё ушомкатса, забудется всё».

Один Иннокентий Михеевич долго не мог успокоиться: ведь по суду выходит, что он оговорил старуху зря, выдумал всё. Его голос был один против всех. У него ведь тоже не было свидетелей заговора Агафьи. Мог бы всё это подтвердить один человек – старик Исаак. Но он тоже всё отрицал, и в коллективе решили: «Мы Вам верим и уверены, что всё это так и было, но не трогайте старика-калеку. Он и так напуган до смерти». Леонтий Матвеевич присоединился: «Да оставь их, Кеша. Я очень давно знаю эту семью. Знаю, откуда и когда появилась у них эта девочка. Старуха – сущая фанатичка. Спит и во сне видит, что вернётся царь-батюшка, и Советам – крышка. Так что всё, о чём ты поведал всем нам, это вполне в её духе. Ну а для суда этого оказалось мало. Действительно, подтвердить-то твои слова было некому. А старика не суди строго. В молодости он провинился перед ней, вот, она теперь и подмяла его под себя».

- Да он просто трус, а не мужик, - горячился Иннокентий Михеевич.

- Да пойми ты, наконец, ты смотришь на вещи с колокольни своей молодости. А ты войди в положение этого старика. Да, он уже не мужик. Он калека, бездетный, почти безродный, к тому же возраст его - о-го-го. Ведь, если он признается, что, хотя бы слышал этот разговор и умолчал, он тоже загремит, как соучастник. И что? Оба там и сгинут. Если его оправдают, одну старуху засудят, что он один тут? Как ему жить?.. А так поживут ещё сколько вместе-то. Девчонку на ноги поднимут. Ведь жива она осталась.

- А если она её всё-таки угробит, девчонку-то эту? - не сдавался Иннокентий Михеевич.

- Не угро-о-бит. Я более, чем уверен, что эти полгода ой какую пользу принесли старухе. Она теперь молиться на Советы будет, а уж на девчонку и подавно. Она далеко не дура, более того, я скажу, она очень умная баба и прекрасно поняла, что стоило только девчонке слово молвить, как её мама запрещала вступать в пионеры, и всё – загремела бы она на Колыму… Так что успокойся, мой мальчик, и забудь эту историю, как страшный сон.

В Булатове Таню встретили только Аксинья Ивановна с Дорой. Таня удивилась, почему это Онька не выбежал навстречу. «Да и вообще мог бы с тятей приехать», - подумала она. Что-то недоброе прокралось девочке в сердчишко. Она опрометью бросилась в избу - и тут не было. Тихо. «А где Онька? – с тревогой спросила она, ни к кому конкретно не обращаясь. Тятя сделал вид, что ищет что-то под лавкой, Дора с мачехой переглянулись. Аксинья поспешно прижала девочку к себе, погладила по начинающему отрастать ёжику волос. «А Онька в гостях. Братка Ося увёз его ненадолго к себе… погостить».

- А почему они ко мне не заехали?

- Так братка-то ведь служит, его надолго не отпускают, - поддержал Аксинью отец. – Да и Онька-то ведь там долго не проживёт, ты же знашь его, непоседу. Гляди, дак явится.

- А мы с тобой пока побудем вдвоём, - вмешалась Дора.

Таня немного успокоилась. Мама Аксинья собрала на стол: надо покормить с дороги-то.

- А это вам с Дорой на верхосытку (десерт), - она поставила на стол чашку с урюком, - в золотоскупке купила, - пояснила она. – Вот молоточек, косточки долбить.

После обеда Дора пошла помогать маме Аксинье сеять на грядках морковь, сажать лук. Таня тоже крутилась возле них. И весь месяц, пока шла посадка, девчонки обе были заняты: садили, поливали, прополку начали. По вечерам, когда мама уходила на дежурство, она всегда забирала Таню с собой в аммоналку. Таня продолжала ждать Оньку. Скучала. Двор их тоже почему-то опустел, ребята стали собираться теперь не в их дворе, а на лугу напротив Злобиных. Таня редко бегала туда, и то только, если ходила с ней Дора. А Дора уже повзрослела, и ей не интересно было общаться с мелюзгой. Однажды, когда уже стало жарко, Таня залезла на чердак и от нечего делать стала рыться в старом барахле, оставшемся здесь ещё от прошлых лет, когда они с Онькой играли, а в жару и спали здесь вдвоём, а иногда и с Дорой.

На глаза ей попался маленький чёрный чемоданчик. Таня вспомнила, как они когда-то пытались с Онькой открыть его, но не смогли, и Таня приспособила его вместо столика. Приносили что-нибудь из еды и обедали с Онькой. Таня повертела чемоданчик, повертела и решила ещё раз попытаться открыть. Нашла камушки, железки, которыми когда-то Онька долбил замочки, и принялась тоже долбить. Бросила: не получается. Нашла большой гвоздь, рядом - маленький. Большим тоже не получилось, а маленьким (ура-а!) удалось. Открыла. Лежит книга «История ВКП(б)». Таня вспомнила, как братка как-то читал её и что-то выписывал, отталкивая их с Онькой: «Не мешайте, не видите, я конспект пишу». Тане стало смешно: они тогда не поняли это слово, и сейчас она не знала, что это такое. Отложила книгу в сторону, взяла огрызок химического карандаша, послюнявила его. Написала на бумажке: «Онька». Сверху какая-то тряпка. Отбросила её. Общая тетрадь – дневник братки Оси. Таня даже захохотала: сколько раз братка гонял их с Онькой за то, что они заглядывали в эту тетрадь, когда ещё читать не умели. «Кыш вы, цыплята! – бывало скажет он и побежит за ними. – Уши надеру!» А один раз расхохотался и суёт им тетрадку: «Нате читайте, читайте!»

- А-а, знашь, чё не умеем, вот и суёшь, - закричал Онька. - Погоди, пойдём в школу – всё равно прочитам. Ето ты про Дашку пишешь. Я видел, как ты утром выводил её из амбара в тятином тулупе. - Братка цыкнул, а Онька опять кричит: Да не бойся, мы не ябеды – тяте не скажем.

Братка снова захохотал, но всё-таки шлёпнул его этой тетрадкой.

Тане опять стало грустно при воспоминании о братке с Онькой. Она прилегла и чуть, было, не заснула, но, вспомнив о тетрадке, вскочила, взяла её, начала перелистывать: какие-то песни, стишки, написанные то чернилами, то химическим карандашом. Хотела уже отложить: не интересно, когда никто не отбирает. Но, что это? Тетрадь раскрылась на той странице, где крупнее, чем всё остальное, написано: «Самый-самый тяжёлый день в моей жизни». Таня начала читать. Братка Ося подробно описал, как к ним на заимку, где они с Манькой жили, ухаживая за скотом, прибежал Мишка Злобин и сказал, что их мама Васеня умирает,и отец послал за ними. Как они неслись во весь опор, обгоняя друг друга, но так и не успели. С горечью описав свои чувства, братка продолжал:

- Больше всего беспокоит, что теперь будет с Танюшкой: при живых матери и отце - сирота. А ведь мы её так любим все. Мама кормила их с Онькой одной грудью. А теперь… нас у отца осталось пятеро. Говорят, мама перед смертью просила отца отдать Таню своей бездетной сестре Агафье. Но неужели Манька не оставит свою дочку у себя? Неужели отдаст этой старухе? Был бы я уже женат, я бы обязательно удочерил тебя, Танечка. Но мне ведь всего шестнадцать! Ещё в армии служить…. А ты, мамочка… ведь тебя теперь ни за какие деньги не купишь!.. А с Манькой я всё-таки поговорю. Да где там? Опять своего Лазурю испугается.

Что-то ещё было написано на двух строчках, но жирно зачёркнуто химическим карандашом. Таня плакать не могла, ей просто было плохо: затошнило, закружилась голова. Больше она ничего не помнит. А когда открыла глаза, перед ней стоял «белый халат». Девочка испугалась, что снова в больнице и закрыла глаза, прошептав: «Не хочу».

Сколько она пролежала на чердаке, никто не знал. Хватились уж под вечер: Таня не появилась «паужнать», а уж скоро ужин. «Где же она?» Опросили всех знакомых ребятишек – никто её сегодня не видел. Наконец, Дора вспомнила про чердак. Полезла туда. Таня лежала прямо на земле и не подавала никаких признаков жизни. Залез туда и отец.

- Беги быстро к Якубу!

Якуб, местный фельдшер, жил довольно далеко. Пока Дора добежала, да Якуб пришёл со своим саквояжиком, отец с помощью Аксиньи снял девочку вниз, занесли в горенку, уложили на кровать. Опять пошла в ход камфора – панацея во всех случаях жизни в те времена. Пришедший Якуб сделал девочке впрыскивание. Таня открыла глаза, но, увидев дядю в халате, испугалась, что снова в больнице, опять закрыла их. Едва успокоили её, но фельдшер хотел знать, что привело девочку в такое состояние. Дора вспомнила, что на чердаке возле Тани лежала какая-то тетрадь. Побежала и принесла дневник братки. Прочитали последнюю запись и поняли, что так расстроило Таню.

- Нервное потрясение, - сделал вывод Якуб. – Надо беречь девочку, раз она такое перенесла, - добавил он. – Буду пока навещать, полечим, - пообещал, уходя. Помимо того, что прописал фельдшер, Аксинья начала усердно лечить Таню травами. Мало-помалу девочка стала приходить в себя, но часто стала задумываться: «Ещё одна мама появилась, а кто же отец? Где он?»

Однажды, ни с того ни сего, выпалила: «Не буду её звать мамой… и лёлькой больше не назову ни разу… и видеть иё не хочу».

Всем стало понятно, о ком она говорит, и стали успокаивать: «Конечно, у тебя же есть лёлька». Про маму вообще промолчали. У Тани в голове засела одна мысль: где же отец, как его найти? И девочка ушла в себя. Замкнулась. Вот был бы дома Онька, помог бы. Таня очень смутно припоминала, только не знала, сама ли она помнила это, или слышала чей-то рассказ: была она совсем маленькая, ещё мама Васеня была жива. Побежала по переходу через Тишку и упала в речку. Волосы её не были заплетены в косу и разостлались по воде. По берегу в это время проходил какой-то дядька. Прыгнул в воду, схватил девочку за волосы, вытащил на берег и унёс домой. Мама Васеня тогда ругалась, что «Мишка три дня держал Таню у себя, не хотел отдавать».

- Может это и был мой отец? Знать бы, как его зовут… Но Таня не хотела ни у кого спрашивать. «Вот вырасту – всё узнаю», - думала Таня.

Тем временем лето подходило к концу, и надо было возвращаться в Тоурак, опять к маме Агафье. А она так и не знала, как отнеслась мать к тому, что увидела тогда на концерте Таню в галстуке. Неужели опять скандалы, запреты, наказания? Кроме того, Тане придётся идти снова в пятый класс, привыкать к другим ребятам. Её подружки уже будут учиться в шестом, а она в пятом-то проучилась только одну четверть. И с Таней, и с Настей будут в разных классах. И с Колей Бурыкиным тоже. Таня чуть не плакала - до того ей было горько. Однако вечером неожиданно её обрадовал тятя:

- Нынче, доченька, ты в Тоурак поедешь не одна. Дорша тоже будет учиться в Тоураке, будете жить вместе.

- А почему?

- Потому, что она закончила семь классов, а восьмого у нас в Булатове нет. Надо жить либо в Куягане, либо в Тоураке. Ну, а раз в Куягане у нас своих никого нет, не у чужих же жить. Вот и поедете вдвоём, веселее будет.

Дора сидела насупившись. Видно было, что она не очень хотела уезжать из дома.

- А что, Танюшка, вы, может, просто поменяетесь: ты здесь останешься, а Дора поедет в Тоурак? А? Ты как, Дорша? Таня в первую минуту обрадовалась: «Вот здорово! Она будет жить с тятей и мамой Аксиньей». Но не успела она так подумать.

- Нет уж, без Таньки я не поеду к тётке Агафье! - категорически заявила Дора, и Таня с ней согласилась. Решили, что поедут все вместе в конце августа… Ещё с ними поехала Синка Зацепина, подружка Доры. Она там будет жить у своих родственников и вместе с Дорой учиться в восьмом классе. Дора повеселела: с подружкой едет.

С Агафьей тоже легко договорились. Она даже обрадовалась, что племянница будет жить у неё.

❋ ❋ ❋

В школе Таню ожидали две новости: одна очень хорошая, другая очень плохая. Пока Таня лежала в больнице, умерла её подружка Настя Минеева. Остались они вдвоем с Таней Казанцевой. Зато хорошая – очень обрадовала Таню. Учитывая, что Таня все годы училась только на «очень хорошо» и первую четверть в пятом классе она закончила так же, педсовет решил дать ей возможность за пятый класс сдать экзамены экстерном, чтобы училась она со своим классом. Таня прыгала от радости. Сдать надо было только основные предметы. Помогали все предметники, дома натаскивала Дора. И Таня всё сдала на «очень хорошо». Радовалась этому и мама Агафья. Она очень изменилась. Может, потому, что ей оставалось ещё три месяца «жить под условием», как она сама говорила, может, присутствие Доры сдерживало её. Жизнь её научила, и она многое поняла, со многим смирилась. За месяцы, проведённые в каземате, она растеряла свою пышность, сильно похудела да так и не набрала свои первоначальные телеса, хотя за лето всё-таки немного поправилась. Как-то раз пришла Максимовна и, немного посидев, сказала: «А ты, Анисимовна, стала в себя приходить с тех пор, как девчонки-то приехали. Оживать стала, повеселела, глядишь, и опеть скоро проказничать начнёшь, просмешничать». Агафья хохотнула: «А чё бы и нет, всё веселей станет, а то вить закисли уж все». И тут же, взглянув в окно, хлопнула себя по ляжкам руками: «Охти мнеченьки, вить сёдни же допризывники на сбор поехали! Прозевала. Вон уж Иван Хлыпало - едет, как попало, Оглезнев Мишка - кучерявый парнишка. А вот и Шадрин Афонька трусит потихоньку».

Девчонки захохотали, Ивошиха тоже.

- Ну, ты прямо поэт, тётка Агафья, - воскликнула Дора.

- А я чё говорила – оживать стала, - повторила Ивошиха.

Вечером того же дня Агафья пришла с родничка с ведром воды и говорит: «Ето чё за дело – у Веналья и кровь-то бела». Оказывается, встретились у родника с Ивошихой, и та ей поведала, что сына её, Веналия, в армию не забрали: признали белокровие. Дали белый билет.

И в эту осень тоже весь сентябрь стояла тёплая солнечная погода, поэтому Ивошиха постоянно приходила и упрашивала Агафью: «Анисимовна, отпусти Танюшку порыбачить. Мы вот тут недалеко, только вокруг омута да по нему побродим». Агафье неизменно казалось, что она не без злого намерения твердит об этом омуте. «Стара кикимора, - злилась про себя она, - неужто и до неё дошла ента болтовня?» Но Танюшку отпускала. Они всегда ловили немало «харюзов». Иногда приносили (только для кошек) вьюнов, для себя Ивошиха их не брала. А бычков вообще брезгливо выбрасывала, обзывая их нехорошим словом, в лучшем случае – кошкорыбицей. С уловом всегда заходили сначала к Тане и делили его поровну, а уже потом Максимовна шла дальше, домой. Всю свою жизнь Таня будет помнить эту Ивошиху-Максимовну. Каждый год, едва исполнилось девчонке восемь лет, она приходила к Агафье с одной и той же просьбой – отпустить с ней Танюшку. Ранней весной, как только горы на солнцепёке освободятся от снега, Максимовна с Таней облазят все скалы - то за слизуном, то за ревенем. Позднее будут ходить за боржовыми пучками, за колбой под Плешивую, за диким луком или чесноком. Агафья целыми бочонками насаливала этой зелени на зиму. Ближе к осени, когда Таня возвращалась из Булатова, или вовсе не ездила туда, опять же Ивошиха, чаще всего таскала её за собой «по кислицу». Так звали они красную смородину. Но эти походы Таня не любила: Ивошиха бегала от куста к кусту, как олень. Таня, бывало, только подползёт к ней по тровище выше головы да, перелезая через колодины, упавшие деревья, а она уж опять побежала дальше: «Ета белёсовата, поищем бурую». Бегала она быстро и ходила как-то смешно, закидывая правую ногу в сторону и, будто, что-то загребая ею. И ещё запомнилась Тане эта добродушная, в общем-то безобидная старушка, довольно забавная тем, что приходила она к Агафье почти каждый день. Придёт. Прямо у порога перекрестится:

- Здорово ночевали. Ох, едва дошла: ноги прямо не идут, колени так и трешшат. Тут рука, окоянна, болит. Плечо ноет и ноет, кисти покою не дают - все пальцы, ак чужи; голова шумит, как котёл, в ухе звон – ничё не слышу; а тут глаз правый. Чё-то мешат в ём, засорила, знать-то; а спина-то, спина окоянна – ни согнуться, ни разогнуться, и бок левый шевельнуться не даёт, быть-то, кто воткнул чё-то в его; ноги… но, видимо, опомнившись, что всё уже перечислено, и начались повторения - замолкает. И всё это произносится на одном дыхании, без единой остановки, словно кто гонится за ней, а может, боится, чтобы не перебили её словоизлияния и не помешали досказать. И всё: то же самое из слова в слово повторяется всякий раз, когда бы и сколько бы она ни приходила. Ну, как тут забудешь такую старуху?

В общем-то, жизнь протекала нормально. В школе у девочек тоже было всё хорошо. Таня даже и не заметила, что в пятом классе почти не училась - всё ей давалось легко. Дора тоже училась хорошо. Таня нынче в открытую ходила в галстуке, принимала активное участие в жизни пионерского отряда, но что-то тяготило и Таню, и Агафью. Что-то стояло между ними. Теперь мать не заставляла Таню учить тексты наизусть. Возможно, помехой в этом была отчасти Дора, которая сама контролировала Таню, часто одёргивала её, чтоб не зубрила. А вот стихи они неизменно учили вместе с мамой Агафьей, поэтому Агафья знала наизусть все стихи, которые задавали Тане. Однажды девочки попали чуть ли не в длительную опалу.

Спали они в эту зиму на полатях. Обычно, когда девчонки уберутся на полати, Агафья идёт в горенку молиться перед сном. В этот вечер всё было, как всегда. Ушла она в горенку, закрыла филёнчатую дверь, не обратив внимания на то, что что-то попало между створками, образовалась щель. Подошла к окну, перед которым всегда стоял её кованый сундук. Поставила одну ногу на него, облокотилась на колено и долго смотрела в окно Потом взяла лестовку с чётками и начала молиться. Вдруг Дора толкнула Таню: «Слушай». Сама давится от смеха. Таня прислушалась. И неожиданно прыснула: Агафья, перебирая чётки, громко шептала: «Буря мглою небо кроет, – поклон, - вихри снежные крутя…» Дора больно долбанула Таню в плечо и зашептала: «Ты с ума сошла». И начала щекотать девочку, чтоб та захохотала, но эта хитрость им не прошла: Агафья увидела щель между створками, нашла свой запон на пороге и поняла, что хохотушки слышали её «молитву».

Она оказалась в двусмысленном положении. Сделать вид, что ничего не заметила – проказницы останутся без наказания. Обратить внимание и разозлиться, значит, признать своё святотатство. Уж этого она никак себе позволить не могла. Она сразу прикрикнула на них: «Чё вы развозились?» Но в её голосе послышались нотки раздражения. И дня три все чувствовали себя не в своей тарелке. Агафья, казалось, беспричинно на что-то досадовала, придиралась ко всяким пустякам, девчонки старались ей угодить.

❋ ❋ ❋

На зимние каникулы девочки втроём отправились пешком в Булатово, не дожидаясь, когда за ними приедет тятя Артамон. Вышли уже после «паужна». До Куягана, конечно, добежали незаметно. А вот от Куягана сразу-то была почти хорошая дорога, а только поднялись на гору, эта дорога разделилась на несколько санных следов, еле заметных. В их сторону шёл вообще едва просматривавшийся след. Слева, им навстречу, ехал мужик с небольшим возом сена. Подъехав ближе, остановился:

- И далеко ли, на ночь глядя, вы направляетесь, красавицы?

- В Булатово.

- Э-э! Так в Булатово надо было идти зимником, вокруг ентой горы, - мужик показал кнутовищем, где зимник, - а здесь вы не пройдёте. Ентот следок-то до первого стожка доведёт, а дальше целина. Вертайтесь-ка, девоньки, на дорогу. Но «девоньки» не послушались доброго совета, пошли по чуть заметному следочку полозьев дальше.

- Держитесь полевее, - ещё крикнул вслед добрый мужичок, - а то как бы в шурфы не угодили! Но последних слов девчонки уже не услышали: они торопились, пока ещё мало-мало светло, уйти подальше. След саней было уже почти не видно.

- О-ой, девчонки! – крикнула Синка. Она шла позади и держалась чуть пониже, правее. Дора с Таней оглянулись на крик: на снегу виднелась только голова Синки

- Дора, я попала в шурф… Да, они знали, видели, когда летом проезжали, что здесь было несколько старых, заброшенных шурфов золотоискателей. Теперь они полностью забиты снегом, ветер сравнял их со снежной поляной, да ещё совсем уже темно стало – подойди теперь, разбери, где эти шурфы. Выберешься из одного – тут же попадёшь в другой. Да и как из этого-то выбраться? Начала Синка пытаться – провалилась ещё глубже. Ни палки, ни верёвки, но что-то делать надо.

- Танька, стой на месте, не двигайся, а то утонешь! – Дора полезла спасать подругу, но чуть ступила вперёд, и тоже провалилась. Тогда у неё хватило ума лечь. Она легла на живот, как-то удалось вытащить одну ногу, потом вторую, и Дора тихонько поползла на животе к Синке. Синка была намного выше и здоровее Доры. Это всё равно, что «из болота тащить бегемота». Все это понимали: Синка поможет Доре увязнуть, а Танька и вовсе не помощница. Стоит, мёрзнет без движения.

- Таня, не сходи с места! – ещё раз крикнула Дора, продолжая ползти вперёд. Снег оседал под ней, но всё-таки не так, как под ногами. Приблизившись к Синке на столько, что можно было коснуться, Дора перевела дух и сказала подруге: «Давай мне руку и попытайся вытащить ноги». С большим трудом, но Синке удалось это сделать. Теперь она лежала, как и Дора, на пузе. Оставалось как-то Доре развернуться, чтобы ползти назад. Если бы знать, где край шурфа, но раздумывать было некогда.

- Я поползу вверх, вон к тем берёзам,а ты, Синка, по моему следу ползи к Таньке. А потом ползите обе ко мне. Вблизи берёз не может быть шурфов, там корни.

Так и сделали. А когда добрались до первой берёзы, немного отдохнули, хотя совсем уже стемнело. Засиживаться было нельзя: устали, захотелось спать. А спать на морозе тоже нельзя: заснёшь – не проснёшься. Стали очень осторожно передвигаться от дерева к дереву. Здесь было несколько одиночных берёз. Незаметно вышли на косогор. Обрадовались: тут не должно быть шурфов, они остались внизу, правее. К счастью, взошла луна. Совсем повеселели наши путницы. Но что это? – Волки!!! Первой запаниковала Дора. Как она потом, уже дома, объяснила это тем, что переживала за Танюшку, мол, она испугается. А Танюшка-то как раз и не испугалась. Как только крикнула Дора, она тотчас же и вспомнила, как они с ребятами испугались «волков», когда шли с Кедровой пади с шишками.

- Какие же это волки?! Это же просто пеньки, - воскликнула она. – Смотрите, сколько их много, и они далеко друг от друга, а волки сидят всей стаей в куче. Да и разве волки могут сидеть так долго на одном месте? Старшие пригляделись. И в самом деле - всё так, как объяснила Таня.

- А ты-то откуда всё это знаешь о волках? – с неподдельным интересом спросили Синка и Дора враз.

Гордая тем, что оказалась права, и ей поверили, Таня рассказала, откуда она знает. Успокоенные, они смело пошли вперёд. Но и здесь их ждала неудача: кордон – в «Димитрове» карантин, никого не пропускают. «Обходите через Селябу», - сказали им. И девчонкам, уставшим, замёрзшим с полными валенками снега, пришлось возвращаться чуть ли не от дома и, обойдя ещё вокруг одной сопки, идти через Селябу по всему селу. Домой пришли уже поздней ночью. Мама Аксинья так и охнула, увидев их всех в снегу с подолами платьишек, застывшими коробом.

- Лезьте скорей на печку! - Едва скинув одежонку, прямо в валенках, подсадила Таню и начала стягивать с неё валенки. Отец с большим трудом помог разуться Доре. Снег, вернее уже не снег, а лёд, посыпался на пол. Снег-то, когда они выбирались из шурфа и потом брели до косогора, заполнял их валенки, подтаивал и утрамбовывался.

- Не могу снять, - почти простонала мама Аксинья. Попытался отец. Куда там!

- Лет на твою боль, слазь с печки!

Он снял Танюшку на пол, взял сапожный острый нож и разрезал голенища валенок. После этого ещё не без труда высвободил окоченевшие ножонки Тани.

- Ну вот, как теперь отчитываться перед тёткой Агафьей за эти пимы? – сокрушалась Дора.

- Ничё, чё-нимить отец придумат, - успокоила её Аксинья. Валенки высушились, отец зашил их дратвой, состыковал.

- Побегать здесь на каникулах можно. А вот домой к Агафье везти в таких… Да-а, надо помороковать, задумался он.

- А чё тут мороковать-то? – отозвалась Аксинья. - Золотоскупка-то рядом.

После «паужна» мать забрала Танюшку и пошла с ней в лавку. Валенки были чуть великоваты, но это и хорошо: ещё на одну зиму пригодятся, а то, может, и сядут, «как эти же». Агафье решили объяснить замену валенок тем, что девчонки долго шли по уброду, пимы намокли и, высохнув, сели. В обратный путь опять всех троих отвёз тятя Артамон. На сей раз он побывал и у Варвары Анисимовны с Анной. «Кто знат, вот Дорша закончит восьмой-то да уж всё, наверно, пойдёт робить. Тоды уж свидимся ли ишо-то», - говорил он Варваре Анисимовне. Она погоревала о том, что остались одни с ребятишками. «Ну, да ныне говорят, что Афоня долго-то не прослужит: двое малых ребятёшек, дак, вроде, отпустят ране его», - успокаивая сама себя, сказала Варя. Попрощались со слезами: «Свидимся ли ишо-то?»

Учебный год закончился быстро, как-то незаметно. Всё-таки насколько легче, веселее было Тане с Дорой. А вот уедет она, станет ещё тяжелее, чем до больницы. Таня всё ещё никак не могла забыть своей прежней жизни. Не могла привыкнуть к своей стриженой голове. Теперь она часто вспоминала свою косу с пышным бантом и втайне жалела, что сейчас её нет. Удивлялась: чего это она сердилась на свою косу? Агафья никогда ни словом, ни полсловом не обмолвилась о косе, и вообще как-то странно она вела себя: и не сердилась, вроде, никогда и весёлой редко бывала. Таня всё чаще думала о том, что вот уедет Дора, и мама Агафья станет опять прежней, и всё повторится сначала. А Агафья нет-нет да и спросит, действительно ли в Булатове нет восьмого класса. Если бы не училась в Тоураке и Синка Зацепина, она была бы уверена, что Дору привезли только из недоверия к ней, Агафье. Таня же не могла ещё забыть и того, что у неё есть родная мать. И кто бы другой, а то её бывшая лёлька, которую девочка и раньше недолюбливала, а её Лазурю и вовсе ненавидела. Тане не хотелось думать о том, что тятя Артамон ей дедушка, Дора с Онькой и Ося вовсе ей не братья и не сестра, а дяди и тётя! Подумать только: Онька – дядя! А ведь тятя Артамон часто называл их двойняшками. Вот и братка Ося в своём дневнике написал, что мама Васеня кормила их с Онькой одной грудью. Боже! Всё перевернулось с ног на голову! И всё из-за этой лёльки. «Ненавижу её!»

Таня задумалась… А ведь никто ни разу не говорил, что она приезжала в больницу?! Нет, не говорил. И в этот же вечер на полатях Таня спросила: «А та, Манька, приезжала ко мне в больницу? Дора, чё молчишь? Конечно, нет.

- Она же далеко, в Белокурихе живёт.

- Ха, а почему же деданька Абрам приезжал? Он ведь тоже в Белокурихе живёт… Ясно, Лазуря не отпустил. Всё! Она мне никто, и звать её никак! И пусть живёт со своим Лазурей. Правильно мама Агафья назвала её чёрной галкой.

Дора опять едва успокоила её, но Таня теперь только и думала о том, что все-все её обманывали, никто её совсем не любит, и она во всём мире одна, никому не нужна. А Онька? Онька-то, наверно, тоже ничего не знал, он ведь был

маленький. Значит, и его тоже обманывали. Таня решила написать Оньке обо всём, пусть и он знает. Но Дорка спрятала адрес… «Вот дождусь от них письмо и сразу напишу всё», - решила Таня.

❋ ❋ ❋

Вот и настал день, когда Дора с Синкой уехали из Тоурака совсем, домой. Осталась Таня одна. Скучно-то как! Одиноко. Танька и та уехала опять на всё лето к старшей сестре. Вместе с этагольскими ребятами Таня стала ходить на прополку посевов в поле. Пололи вручную. Вначале было не очень трудно, пить только очень хотелось, жарко. Воду им возили с Этагола в бочке. Она согревалась – тёплая, вонючая. Скоро осот стал подрастать – колючий, не выдёргивается. Женщины втихаря стали приносить серпы, а ребятишкам не разрешали: «Ещё обрежетесь», - говорили им. Но скоро стали гонять за серпы и женщин: «Так вы весь хлеб срежете». Дед Исаак с Агафьей хотели запретить «гонять» Таню на прополку: не колхозница.

- А хлебушко-то ведь и «неколхозники» едят.

- Так мы в сельпе берём хлебушко-то за свои денежки, - урезонивала Агафья.

- А в сельпо-то он откуда берётся, хлебушко-то?

Короче, пришлось махнуть рукой: «Пускай пока побегат».

А Таня с удовольствием бегала в поле: там хоть и жарко, но всё не одна. «На грядках выщипывать мелкоту из морковки да из мака легче что ли?», - думала она. Однако ещё не закончилась прополка, дед Исаак засобирался в гости – навестить родню в Белокурихе. Собрали с Таней котомки и раненько утром, по холодку отправились пешком. Путь их лежал через Куяган, Нижнюю Баранчу, Верхнюю Баранчу, Казанку, кордон. С отдыхом и перекусами в первый день дошли до Верхней Баранчи и ночевали у каких-то дальних родственников Запеваловых – Кобелевых, Терентия и Кондратьевны. Хозяева встретили очень радушно. Кондратьевна то и дело хлопотала вокруг Тани, подкладывая и подставляя ей свои кушанья, а она от всего отказывалась. Девочка вообще не могла ничего поесть «в чужих людях». Так почти без ужина и легла спать. Утром тятя Исаак опять поднял её ни свет ни заря: «Пойдём, доченька, пока не жарко. Сёдни вобче-то будет легшее идтить – всё лесом, хоть и горки есть».

Миновали Казанку - совсем махонькую деревушку, прошли лесной кордон, где заготавливают дрова для курорта. Спустились в ущелье. Таня с любопытством разглядывала скалы, уходящие далеко в небо. Своей высотой и угрюмостью они намного превзошли тоуракские приторы. Было немного страшновато продвигаться по тропинке, подходившей местами к утёсу то с одной стороны, то с другой. Рядом с тропинкой весело журчал невидимый под камнями ручеёк. Было не только не жарко, но даже холодно: лучи солнца сюда совсем не проникали, было сумрачно. Очень долго шли они по этому ущелью: под ногами камни, спуск очень крутой, а дед с костылём, хромой. Тане казалось, не будет конца этой дороге. Наконец, где-то далеко внизу они увидели освещённое солнцем широкое пространство. Идти сразу стало легче.

На место пришли ещё довольно рано. Спросили у встретившейся женщины, как найти кого-нибудь из Запеваловых, Аггея или Абрама.

- А вот пройдёте курортские ворота, большие зелёные, там в проходной вахтёр сидит. Спросите у него – он вам и покажет: Абрам-то сразу за воротами и живёт.

Дядя Абрам и тётанька Денисьевна были оба дома. Встретили гостей тепло, с радостью и очень удивились, что Исаак Платонович проделал такой путь пешком. «Скоро Анна пойдёт с работы домой, - сказал Абрам,- вот и передаст там отцу о гостях-то. Мы вместе с ней работаем в кочегарке, она моя сменщица», - пояснил он. «Сёдни уж у нас ночуете, устали, куда уж ещё-то идти, - предложила Денисьевна. – Завтра уж всех увидите».

- А ты, тятя, не забыл, о чём я тебя просила? - с тревогой спросила Таня.

- Да помню, доченька, помню. – И дед Исаак рассказал хозяевам о том, что Таня очень не хочет ходить в гости к Маньше. Не хочет ночевать у их с Лазурей.

- Дак Марья-то теперь одна живёт с сынишкой, - сообщил Абрам, - Лазаря нет.

- Неужто разошлись? – спросил Исаак.

- Нет, Исаак Платонович, беда у них. – «И тут беда», - подумал старик.

- Да бед у них много, - стал рассказывать Абрам. – Попервости-то они, как и в Булатове, стали жить всей семьёй вместе. Купили дом. Да недолго пожили-то. С Карпом Харламовичем беда приключилась: умом тронулся. Буйно. Отгородили ему угол в прихожей, но и это не помогло. Пришлось посадить на цепь. Так он, бедолага, и помер на цепи в этом углу. А вскоре Лазарь что-то не поладили с Макаром. Тот пошёл с доносом на брата. Лазаря-то и забрали «по линии НКВД».

- Он вить не родной был, брат-то, - вмешалась Денисьевна, - Макарка-то - нагуленый. Вот, чё-то и не ладили меж собой. Вскорости семья-то опеть куды-то уехали, дом продали. А Марья осталась тут, купила махоньку комнатушку и живут вдвоём.

- Так что можешь идти к своей лёльке, - похлопал по плечу Таню деданька Абрам, - Лазури нет.

- Всё равно не пойду. Не лёлька она. У меня лёлька - Анна. – Таня чуть не плакала, да к её счастью, прибежали Сёма с Васей. Вася очень обрадовался Тане, а Сёма набычился: он мало знал девочку. Но все трое убежали на улицу.

Прогостили они в Белокурихе неделю. Марья несколько раз приглашала их, звала Таню ночевать. Один раз они пришли вместе с тятей, но Таня убежала к деданьке Абраму, а дед Исаак сказал потом: «Маня, да где там ночевать-то у тебя, самим негде повернуться. Не забижайся ты на Танюшку-то. Она вот тут у Анны с Настенькой».

В последний вечер все собрались у деданьки Аггея. С гостями насчиталось четырнадцать человек, а комнатушка – «корова ляжет – хвост протянуть некуда» - как сказала бы Агафья. Можно было у Абрама посидеть, но надо же соблюдать «субординацию»: Аггей – старший.

Бабонька Мавра напекла всяких пирожков с разной начинкой, румяных русских шанежек, и всего было полно на столе. Только начали рассаживаться за стол, Тане стало плохо, совсем заумирала. Все всполошились. Тетанька Денисьевна осмотрела и сказала: «Сибирка».

Взяла она пиалу с водой, выгребла из загнетки горячий уголёк, бросила в воду и начала что-то шептать, перекрещивая пиалу. Взбрызнула на лицо девочке, умыла этой водичкой, намочила голову и грудь, остальное дала выпить. Бросили на пол ватник – «пускай полежит».

А Таня сразу же уснула и проспала до утра. Не видела никакого ужина, не слышала, когда все разошлись. Долго потом жалела она, что не поела вкусных горяченьких пирожков у бабоньки Мавры, хотя в дорогу им натолкали их полную котомку. Возвращались тем же путём, но по ущелью идти Тане уже не было страшно. Привыкла.

❋ ❋ ❋

До школы осталось ещё много времени. Подружка пока не вернулась от сестры, и Таня скучала в одиночестве. Однажды зашёл к ним по каким-то делам Иван Токарев. Увидев Таню, спросил: «Скучаешь?» И тут же добавил: «У меня дочка вернулась от бабушки и тоже скучает одна. Давай-ка я вас познакомлю. Она немного постарше тебя, но ничего, подружитесь. Ты в какой класс-то пойдёшь?»

- В седьмой. - Так это совсем здорово: она тоже в седьмой пойдёт. Она у нас год пропустила по болезни, отстала немного.

Уходя, Иван кивнул Тане: «Пойдём».

Таня обрадовалась. Пошла.

- Вот, Аня! – крикнул отец в комнату, - подружку тебе привёл, знакомьтесь.

Аня выглядела взрослее Тани, была выше ростом, здоровее. Они подружились и скоро стали такими же неразлучными, как с Таней Казанцевой. А главное, они жили-то рядом. В школу ходили вместе, и даже в зимние каникулы Аня пошла с Таней в Булатово. Дора уже работала продавцом. Оньки по-прежнему не было. В доме было пусто, скучно. И девочки попросили тятю Артамона отвезти их до Куягана. Оттуда они убежали пешком.

Дома их ожидала опять неприятная новость: в будущем году в их школе восьмого класса не будет, остаётся семилетка. Средняя школа будет в Куягане. Для всех это было ударом. Аня сразу сказала, что снова поедет к бабушке, куда-то под Барнаул. А что делать Тане? Мама Агафья сразу заявила: «В Куяган ты не поедешь, нам не на чё там содержать тебя. Будешь робить в колхозе». Таня написала обо всём братке Осе с Онькой, попросила совета.

- Совет мой один, - вскоре же ответил братка, - тебе надо учиться дальше. Надо закончить десять классов, а потом в институт. Какой от тебя колхоз? Ты теперь знаешь, что у тебя есть родная мать, пусть доучивает тебя. Она обязана дать тебе образование. Я сам напишу ей об этом.

До конца учебного года братка Ося прислал много писем. В одном из них он написал: «Танечка, не хочешь или не можешь звать её ни лёлькой, ни мамой - согласен: она это заслужила. Не зови никак, там видно будет. Но умоляю тебя, иди к ней и учись. Ты должна пробивать себе дорогу сама».

- Я уж написал, - в другой раз читала Таня, - Марье и дяде Абраму. Надеюсь, что дядя Абрам поможет тебе и в обиду не даст. Написал братка и тётке Агафье: поблагодарил их с дядей Исааком за то, что они вырастили Танюшку и просил не обижаться, что советует Тане пойти к Марье, чтобы учиться дальше. Он, видимо, специально написал «к Марье», а не «к матери»: зная норов тётки Агафьи, не хотел её обидеть. А то обязательно скажет: «Нашлась мать». Тане тоже велел прочитать Агафье с Исааком все его письма: пусть знают, что ничего обидного для них в его письмах нет.

Вот так решалась дальнейшая судьба девочки, которая всё больше переживала и страшилась той неизвестности, что ожидала её в недалёком будущем. Она плохо стала спать. Часто плакала по ночам, думала. Ведь школа будет новая, совсем чужая. Чужие учителя. А ребята, подружки… Как-то они воспримут её, Таню? Всё это так тревожило девочку. Но больше всего её тревожило, в качестве кого она появится у Марьи – сестры или дочери. Как сложатся их отношения? Страшнее всего для Тани быть опять чужой в семье. Она до сих пор не забыла, как долго привыкала к маме Агафье и к тяте Исааку. Не забыла, как больно, тоскливо было ей без братьев, без сестёр. Но тогда она была маленькая, и у неё был Макарка, которого она всегда могла прижать к себе. Да и братья, сёстры у неё были, хотя и далеко. А что теперь? Ни брата, ни сестры. Зато добавилась ещё одна мама… Чужая мама, которой она, Таня, совсем не нужна. Ведь не приехала же она ни разу за полгода к ней в больницу: Толю было не с кем оставить. «Ну и пусть живёт со своим Толей». Она невольно вспомнила ещё тот давнишний случай, в Булатове, когда убежала в мороз раздетая, босиком по снегу, а она даже в сенки не выскочила, не то, чтоб догнать. Какая же мать усидела бы?

К бабоньке Варваре и к няне Нюре Танины чувства тоже как-то изменились: ведь и они тоже обманывали. «Господи, зачем же они все врали? Зачем?»

Так думала Таня и днём, и ночью. Не давали ей покоя эти мысли. Она даже учиться стала хуже. Дома обстановка тоже была натянутой. Агафья, хотя и соглашалась с племянником по поводу дальнейшей учёбы Тани, а в душе, видимо, вынашивала обиду, неизвестно, на кого больше: на Марью ли, бросившую когда-то девчонку, на Осипа ли. А, может, на саму девчонку, доставившую ей столько хлопот. На Варвару с Нюрой, к которым иногда ревновала Танюшку, она тоже «точила зуб». «Всем легко давать советы», - часто ворчала она. Но больше всего она лютовала на своего «непутёвого». То и дело подходила она к старику вплотную и со злостью, поднося кулак к его подслеповатым глазам и дёргая его за бороду, с ненавистью выговаривала:

- У-у, сидишь, старый хрыч! Кабы ты, кобель, не рыскал по махоушинским отходкам да брошенкам, всё было бы по-другому. Теперь родненьких бы внуков ростили. Одна Устя твоя поганая сколь, поди, сбросала на помойку твоих сынков и дочерей?!

Старик ёрзал на месте, крутя туда-сюда бородой. Молчал.

Бывали и другие сцены.

Корова теперь принадлежала Агафье с Исааком одним. Сюткиным давно уж колхоз выделил нетель, и у них теперь своя коровушка. У Агафьи снова была возможность торговать маслом. Не имея маслобойки, она сметану сбивала или в кринке прямо рукой, или в бутыли. Перетапливала, цедила и сливала в четверть (трёхлитровую бутыль). Причём наливала не по плечики, как положено, а под самую пробку. Масло у неё было всегда чистое, жёлтое, как янтарь, поэтому покупали его с удовольствием. Агафья нальёт эту бутыль и отправит старика в деревню продавать. Сколько он там возьмёт за него, Бог знает, но, видимо, побольше, чем отдаст старухе, а «барыш» всегда припрятывал в шапку. Была у него шапка-папаха. Подпорол он где-то с изнанки подклад и хранил там свою заначку. Бывало, сидит на лавке и мнёт свою папаху – всё что-то шарит-шарит руками. Из-за плохого зрения не видит, что старуха-то за ним наблюдает. Агафья смотрит-смотрит да и подойдёт к нему. Тихонечко так, спокойно возьмёт у него из рук шапку и ещё спокойнее, елейно: «Чё-то потерял, Исаак Платонович?» – Сунет руку в дырку, извлечёт оттуда тройку или пятёрку, а то и вообще свёрнутые несколько купюр и заботливо вложит в костлявую руку старика да ещё и добавит с ехидцей: «Надо повнимательней быть, так и потерять недолго». Старик поёрзает, дождётся, когда старуха отойдёт от него, и молча выйдет на улицу. Такие сцены, иногда и с мордобоем, повторялись всякий раз после похода Исаака с маслом.

У Тани с мамой Аафьей отношения были не лучше. Бывало, Агафья по нескольку дней просто не замечала своей приёмной дочери, словно её и вообще не существовало на свете. Таню это очень тяготило. «Уж лучше бы она ругала, обвиняла в чём-то», - думала девочка. В выхоные дни Таня по-прежнему ездиа в «Горный». Дядя Афоня прослужил только год и пришёл домой. В начале зимы он подарил Тане свою белую солдатскую шубу, которая была ей ниже колен. Бабонька Варвара как-то пошутила:

- Теперь ты будешь в ней, как у Христа за пазухой.

- Я же не знаю, как бывает у Христа за пазухой.

- А вот так же, как тебе в Афониной шубе, - засмеялась няня Нюра. Только в этой семье и могла отдохнуть душой бедная девочка. А дома ей казалось, что сами стены сжимали, и потолок давил.

В классе тоже, с тех пор, как узнали, что учатся в этой школе последний год, как-то сразу всё изменилось. Настроение было какое-то приподнято-грустное. Как-то внезапно все повзрослели что ли, многие догадывались, что дальше им учиться уже не придётся. Да и все понимали, что расстаются, если и не навсегда, то надолго. В апреле пионеров их отряда стали принимать в комсомол. Для Тани опять возникла новая проблема: как на это посмотрит мама Агафья. Может, снова придётся пережить то, что было с «пионерией». Таня давно уже знала правду о том, почему она оказалась в больнице. Девочки всё-таки рассказали ей, что слышал учитель о замыслах Агафьи. Однажды Таня решила убедиться, так ли это. Последним в расписании был урок физики, и Таня после звонка задержалась у двери.

- Иннокентий Михеевич, оставьте меня после урока, когда все уйдут. Мне надо с Вами поговорить.

- Хорошо.

Прозвенел звонок с урока, все захлопали крышками парт и повскакали с мест.

- Таня Панова, останься.

Этагольские хотели подождать её в классе.

- Вы идите, идите, ребята. Мне Таня нужна одна. Ну, так о чём ты хотела поговорить? Что-то случилось?

И Таня с волнением пересказала то, что ей говорили девочки.

- Это правда, Иннокентий Михеевич?

- К сожалению, правда, Таня. Ну, скажи, пожалуйста, зачем мне было бы клеветать на твою маму Агафью? Я и так остался в глазах многих болтуном: ведь мои показания никто не подтвердил. А деда ты не трогай, Таня, не выспрашивай ничего. Ты же знаешь, что он боится своей старухи, да и тебе это ни к чему. Ты же скоро уедешь от них?

Они поговорили ещё о дальнейших планах Тани. Она подробно рассказала о письмах братки Оси, о своём нежелании идти к Марье.

- Всё правильно советует тебе твой старший брат, тебе надо учиться. А вот насчет Марьи ты неправа. Не будет же тебе тяжелей, чем у мамы Агафьи. Привыкнешь. А по поводу обмана… Что тут можно сказать? Иногда бывает просто необходимо скрывать её, правду-то. Вот вырастешь, сама станешь мамой – на многие вещи будешь смотреть иначе. Вот так-то, Танюша. Успокойся и немного ещё потерпи. А темпы в учёбе не сбавляй, тебе это пригодится. А то учителя говорят, что ты слабее стала отвечать на уроках. Это не дело. Ну, иди. Заждались тебя.

Ребята, действительно, ждали её все, кроме «Сасавки». Таню разговор с Иннокентием Михеевичем немного успокоил. А с другой стороны она убедилась, что мама Агафья в самом деле замышляла её убить. Было горько и страшно идти домой. И теперь Таня тем более задумалась, говорить ли дома о комсомоле, или снова врать. «А вдруг она теперь добьёт меня? Ведь сейчас мешать некому».

Заботы добавилось Тане. Но неожиданно помог случай. В Святое Воскресенье они, как всегда, поехали в «Горный». Дома были все. После «паужна» к ним забежала Марфа, подруга Нюры.

- Нюра, завтра в семь часов комсомольское собрание. Будем обсуждать, кого посылать на выставку. Подумай.

Марфа ушла, а Нюра тут же спросила:

- А у вас, Таня, ещё не было приёма в комсомол?

Таня испуганно взглянула на мать, и почти, как Савка, прошептала: «Н-не знаю».

- Как это не знаешь? А ты разве не думаешь вступать в комсомол?

Она посмотрела на тётку Агафью. Та не стала дожидаться прямого вопроса к ней, и сама заговорила: «Я тоже ничё не знаю, даже разговору не было. Да она вить скоро к своей маме поедет, там и пускай хоть в комунарии вступат».

- Не в комунарии, тётка Агафья, а в коммунисты, - вмешался Афоня, да и вступать ей в коммунисты ещё рано, а вот в комсомол надо. И надо здесь это сделать, в своей школе, вместе со своими ребятами, со своими учителями. Здесь её все знают. А там, пока к ней приглядятся. В комсомол ведь кого попало не принимают, а лучших. Так что давайте, тётка Агафья, не препятствуйте.

- А я чё, препятствую ли чё ли? Говорю же, разговору даже не было. Бабонька Варвара и та подала свой голос: «И правильно, Аганя, нам уж осталось помалкивать, а им, молодым, надо быть вместе со всеми. Им жить надо».

На этом разговор закончился. О комсомоле ни по дороге домой, ни дома не было сказано ни слова. Агафья, конечно, была против, но молчала.

Таня вступила в комсомол. Вскоре после этого Лида Сазонова предложила: «А давайте проведём прощальный вечер у костра!»

Все дружно поддержали её и стали готовиться к этому. 19 мая 1940-го года все мальчишки седьмого класса взобрались на вершину самой высокой горы над махоушкой, натаскали хворост и сухие деревья. Прямо на скалах соорудили высокий костёр. А вечером вместе с учителями поднялись туда всем классом. Костёр с высоты скалы освещал весь Тоурак. Ребята веселились от души, не чувствуя никакой скованности в присутствие учителей, которые веселились вместе с ними. Кто-то догадался принести банку с краской и несколько кисточек, и все написали на камнях свои имена и дату. Сколько было песен спето, стихов прочитано. В заключение и Таня прочитала своё четверостишие, которое сочинила накануне ночью:

Гори, костёр, летите искры к тучам!
А по сухой хвое огонь пылай.
И пусть, как встарь, суровый и могучий
Тысячелетья простоит Алтай!

Экзамены сданы успешно. Документы получены. С ребятами и учителями распрощалась. Разорвалась ниточка, связывающая Таню с Тоуракской школой. Грустно. Тане захотелось побыть одной. Распрощавшись с Таней и Аней, она пошла по тропинке, по которой много раз хаживала в Кистайков лог с мамой Агафьей и с бабушкой Максимовной. Долго шла, пока не устала. Присела на валун. Как часто сиживала она здесь с этими старухами! И поплыли воспоминания - и радостные, и горькие. И те, и другие вызывали слёзы. Не думала Таня, что ей так тяжело и больно будет расставаться с этими местами. Каким близким, каким родным ей стало здесь всё: горы… вон те скалы в Пашином логу. Ведь каждый камушек на них ощупан её руками. Сколько слизуна и ревеня они с Ивошихой вытаскали оттуда! А лес… как он богат малиной, смородиной, грибами! И везде-то она бывала. Всюду её вытаскали эти неугомонные старухи. Таня прислушалась: Этагол! Эта быстрая, говорливая река, зимой и летом одинаково ледяная. А ведь и она памятна и дорога девочке. Именно по Этаголу, опять же с Ивошихой, они ловили броднем «харюзочков». Таня без конца могла бы перечислять всё, что она полюбила в этих местах, ей не хотелось вставать с валуна и идти домой. Но времени прошло много, и её могут потерять.

Однако, вернувшись домой, Таня поняла, что никто её не терял, наверное, даже не заметили её отсутствия. Стало ещё тяжелее, ещё более грустно. «Здесь я УЖЕ не нужна, а там – ЕЩЁ», - с грустью подумала девочка. «Господи! Зачем я тогда осталась жива? Ведь, наверное, никто и не заметил бы вот так же, как сейчас. Нет, тятя Артамон с Онькой заметили бы». Вспомнив о самых дорогих ей людях, Таня решила, что надо уходить ей отсюда поскорей. Однако, «поскорей» не получилось: дядя Афоня обещал отвезти, но был очень занят. Таня вместе с мамой Агафьей прожили в «Горном» три дня, а потом пришлось везти Таню самой маме Агафье.

В Булатово Агафья провела только одну ночь (конь-то был колхозный) и, попрощавшись, со слезами уехала. А Тане, оказалось, надо ехать или идти в Солонешное – райцентр, где должны были выписать ей метрику. С этим вышла целая волокита. Записи о рождении Тани в ЗАГСе не оказалось и пришлось возвращаться обратно в Булатово, чтобы найти трёх свидетелей, подтверждавших, кто её родители и дату рождения. Таких людей здесь оказалось ещё достаточно. С этой справкой Таня снова отправилась в райцентр. Возвращалась оттуда девочка с новеньким свидетельством о рождении в руках. И была она теперь Бурыкина Татьяна Михайловна. А родители её – Бурыкин Михаил Исаевич – отец, мать – Третьякова Мария Артамоновна.

Итак – всё переменилось у Тани: местожительство, школа, родители и даже фамилия и отчество самой Тани. Отчество? До Тани только сейчас дошло, что она узнала, кто её отец. Да, узнала… Но где? Как его найти? Таня не могла бы в то время передать кому-то своё душевное состояние, настроение. Мысли её путались, голова кружилась, она боялась опять потерять сознание. Но именно сейчас пришли ей на помощь слова, сказанные когда-то Иннокентием Михеевичеем: «Будь сильной, Таня, воспитывай в себе силу воли».

Девочка взяла себя в руки. «Всё-таки, - думала она, - мне будет легче искать отца, я же узнала, кто он». С этой мыслью Таня подходила к крыльцу дома тяти Артамона, а с другой стороны сюда же подходила другая путница, уставшая от дальней дороги. То была её, Танина, лёлька-мать Мария Артамоновна Третьякова-Булатова.

Сжалось сердце у Тани, а деваться некуда: обещала братке Осе, обещала тяте Артамону, Иннокентию Михеевичу – всем, кто желал ей добра и хотел, чтобы она училась дальше. Обещала Таня идти туда, куда до боли идти не хотелось. Через два дня они вдвоём вышли опять в дорогу - теперь уже в Белокуриху.

Так закончилось нелёгкое детство Тани, и подходила она к порогу неизвестной ей, но не менее, а может, и более трудной юности.

1974 г. Верх-Обское – 2009 г. Тында