Детство Тани. Глава 2

На улице зябко. Хмурое осеннее небо повисло настолько низко, что, кажется, свинцовые тучи вот-вот всей своей тяжестью опустятся на крышу дома и раздавят его. В знакомом уже нам палисаднике на обнажённых кустах смородины и черёмухи только кое-где сиротливо желтеют чудом удержавшиеся ещё листочки. Налетевший порыв ветра безжалостно срывает последние желтые пятачки, минуту вертит на одном месте и вдруг стремительно бросает их на самую середину вздувшейся и потемневшей Тишки.

Тропинка от крылечка домика до бани, так приятно зеленевшая в летнюю пору, теперь превратилась в узкую полоску холодной серой воды. Повисшая в воздухе промозглость подчеркивает осеннюю грусть.

Из бани валит дым. Артамон то и дело поглядывает в окно: скоро ли протопится? Затем он осторожно открывает дверь в горенку и исчезает за нею. Через минуту дверь снова приоткрывается, отец грозит пальцем и без того притихшим ребятишкам: из-за двери изредка раздаются приглушённые стоны. Дети знают: там мама, она хворает. Возле неё хлопочет всё та же вдвое согнувшаяся бабка Илюшиха. И вдруг раздаётся такой истошный, почти нечеловеческий крик, что дети вздрагивают и тоже все трое разом начинают реветь. Отец быстро подхватывает малышей, как котят, под мышки, и, подталкивая перед собой ревущую Дору, почти бежит с ними в баню. В бане ещё угарно, она не выстоялась, но отец моет малышей, часто-часто моргает глазами и, отворачиваясь от детей, что-то смахивает со щек тыльной стороной ладони.

- Пот так и катится, застит глаза, - оправдывается он.

Затем, как бы вспомнив что-то забытое и важное, поспешно уходит, но тотчас же возвращается, забирает Дору и снова уходит. Танюшка с Онькой будто этого и ждали: плещутся друг на друга водой, хлещутся веником. Скоро им всё это надоело, а о них, кажется, совсем забыли. Наконец, приходит отец, торопливо одевает их и так же, как сюда, обоих тащит в избу. Откуда-то вернулась Дора и сказала отцу: «Поехали…»

Опять бесшумно открывается дверь, отец впускает ребятишек в горенку и шёпотом говорит:

- Проститесь с мамонькой.

Таня хотела спросить:

- Тятя, а у тебя опять пот глаза застит? – уж очень ей интересно было, почему это в тятиных глазах так много поту, но она не успела спросить: мать с трудом приподнялась и сделала ослабевшей рукой какой-то знак. Отец, бережно опустив её снова на подушку, берёт одного за другим малышей и подносит к её посиневшим губам. От неприятного холода прикоснувшихся губ матери пробежали «мурашки» по спинке Танюшки. Но вот больная делает, видимо, последнее усилие:

- Артамоша, иди…и…тебя поцелую… Да прости меня…грешную, что…оставляю…тебя… с такой бороной…

- Куды мама уезжат? Каку борону тяте оставлят?- Силится сообразить девочка и всё теснее жмётся к Оньке.

- Танюшку не обижайте, - шепчет снова больная.- Отдай её Артамонушка, Агафье… Ох, Маньку…бы…с Осенькой…

Она не закончила свою мысль, а беспомощно повела рукой в воздухе, как бы ища кого-то. Рука упала…

Артамон взял малышей к себе на колени, присев с ними на корточки возле кровати. Детишки притихли и, кажется, вовсе не понимали, что в эту минуту происходит то страшное, ничем не поправимое, что перевернёт жизнь каждого из них, изменит её до неузнаваемости.

Бабка Илюшиха перекрестилась и положила свою иссохшую руку на глаза Анисимовны: в этот миг раздался ничем уже не сдерживаемый плач четырёх сирот: отца и трёх малышей.

А через несколько минут на пороге появился Оська. Он, как испуганный зверёк, оглядел всех присутствующих и, оперевшись обеими руками о косяк, тихо опустился тут же на порог. Ещё раз молча перевел взгляд с отца на малышей, потом на кровать, где лежала затихшая навсегда мать, и словно только теперь поняв, что тут только что произошло, проговорил, словно самому себе:

- Вот ведь…её теперь ни за какие деньги не купишь.

И горько, безутешно и надолго заплакал.

Шаря всклокоченные волосы Оськи и совсем не замечая этого, неудержимые, обильные слезы роняла на его голову самая старшая из всех сирот – Мария.

Скоро стали подходить родственники, соседи и громко, на всю избу заголосили. Детей забрали. Дверь закрылась.

А вечером, когда уже вся в белом Анисимовна лежала на лавке всё под теми же образами, у которых спасалась пташка в летний знойный день, а теперь вдоль всей божницы горели тоненькие восковые свечечки; когда в горнице и в прихожке стоял густой мрак от теплившегося и чадящего ладана; когда горенку наполняло тихое, надрывающее душу пение молившихся «за упокой души усопшей», а в прихожке бабы суетились, делая приготовления к последнему пути Анисимовны, Мария подошла к русской печке, чтобы положить на неё маленького сынишку, и вдруг испуганно вскрикнула:

- Ой, тятя, а тут хто?

И только теперь все вспомнили, что там, на печке, лежит самая беззащитная сиротка – новорождённая девочка, после которой роженица не могла уже больше встать.