Детство Тани. Глава 3

Хоронили Анисимовну по первому снежку. Вся деревня стояла такая обновлённая, посвежевшая, чистая, словно только что побелённая изба.

А в осиротевшем домике стало тихо, неуютно. Горе надолго теперь поселилось в нём и выглядывало, и тяжело дышало бедой из каждого угла, скрипуче постанывало каждой половицей.

Артамон осунулся. Лицо его само по себе смуглое, стало совсем чёрным, глаза потухли. Кажется, теперь только он понял, как любил свою Васенюшку. Раньше вроде и не знал этого, да и некогда было ему задумываться над тем, любит ли свою жену. А вот теперь… Теперь нашёл время постоянно думать о ней, «видеть» ее молодой и красивой. Теперь он понял, как много места занимала она в его жизни. «Неужели, - с отчаянием думал он, - неужели надо обязательно потерять самое дорогое, чтобы по-настоящему оценить его?». Тоска и боль сжимали его сердце. Память в мельчайших подробностях останавливала перед его глазами образ любимой и всё то, что было в их жизни. Ни днём, ни ночью не отпускало: то одно вспомнит, то другое. А голос скрытой, глубоко засевшей боли шептал о том, что теперь жизнь его, Артамона, проложила черту, по одну сторону которой мир, наполненный Васенюшкой, по другую - «одинокая тропа», висящая над пропастью. Но надо было как-то жить, что-то делать: ведь на его руках пятеро сирот. Правда, новорожденную сразу же забрал Аггей: у них, только что умер свой малыш.

А что делать с Танюшкой? Васенюшка в последнюю минуту просила отдать её Агафье. Но как это сделать? Как разлучить их с Онькой, с Дорой? И будет ли девчонке там лучше, чем в родном доме? Уж шибко крута характером Агафья…

Так, в мучительных раздумьях Артамона прошли первые девять дней. Агафья не уезжала. Все эти дни она пыталась приблизить к себе Танюшку, но Артамон видел, что ничего у неё не получается. Танюшка и близко не подходит к ней.

В девятый день собрались помянуть покойную опять все родственники и ближние соседи. И теперь уже все заговорили, что надо исполнить последнюю волю покойной. Агафья должна увезти Танюшку.

И вот настало то роковое утро десятого дня. Таню взялись одевать потеплее трое: Агафья, Мавра, жена Аггея, и Дора. Натягивают чулки – Танюшка вырывает из их рук ножонки, пинает всех и кричит:

- Я и поеду! Не хочу, не хочу! И поеду одна!

Наконец, им удается её уговорить:

- Братка с тобой поедет.

Все малыши в семье «браткой» звали Осипа. И очень любили его.

Усадили бедную девочку в кошёвку, закутали тулупом и…

- С богом!

Гнедой мерин, которого бабка Агафья называла Гнедко, застоялся за эти дни в стойле у кормушки с душистым сеном и овсом. Теперь, запряжённый в легкую кошёвку и почуявший свежий рыхлый снежок, он нетерпеливо переступал с ноги на ногу, вздрагивая при этом лоснящимся крупом, прядал ушами и всхрапывал, грыз удила, ожидая сигнала. Наконец, его хозяйка, в последний раз окинув всех провожавших её прощальным взглядом, грузно опустилась в тулуп, заботливо разостланный братьями на сене, завернула им ноги, проверила, хорошо ли укрыта Танюшка. Затем она спокойно и уверенно взяла в руки вожжи, чуть тронула ими по бокам Гнедка и издала губами звук, похожий на поцелуй. Гнедко, вспугнутый возившимися в снегу мальчишками, в первую минуту шарахнулся в сторону, но, почуяв власть вожжей, тот час же выскочил на проложенный кем-то уже санный след. Кошёвка легко и быстро заскользила, чуть поскрипывая окованными полозьями. Вслед за кошёвкой поскакал верхом, подпрыгивая в седле, братка Ося.

Быстрая езда и свежий воздух сыграли свою роль: братка Ося вернулся домой, а бабка Агафья могла спокойно продолжать свой путь: её беспокойная приёмная дочь крепко спала.

Проснулась Танюшка на горе, в полпути от той деревни, куда её везли, и где она должна была теперь обрести новый родной дом.

Станет ли он родным ей? Что ждало её там? Этого в те дни никто не ведал.

В ногах у Тани, в мешке, лежал большой рыжий кот Макарка, с которым она никак не хотела расставаться. Первое чувство после пробуждения в кошёвке Тане врезалось на всю жизнь. То было чувство щемящей боли, тоски и какой-то ещё неясно понимаемой ею несправедливости.

- Где братка?- с тревогой спросила она у старухи, которую отныне должна будет называть мамой.

- Он отстал покурить с ребятами, - солгала ей Агафья. И оттого, что она солгала, а девочка поняла эту ложь, ей, Тане, стало ещё тяжелее.

- Не ври! Он не курит!

Никогда раньше и никому Таня не отвечала так. Это была первая грубость, сказанная ею, и стала эта грубость (Таня не могла тогда знать того) началом всех начал в её новой жизни.

Как доехали оставшийся путь, Таня плохо помнила. Очевидно, Таня много плакала, а бабка, уставши уговаривать её, бранилась.

Зато Таня ярко запомнила на всю жизнь первую встречу с дедом Исааком, мужем Агафьи.

Едва заслышав скрип полозьев, он выскочил на крылечко, подбежал, прихрамывая, к кошёвке, вытащил Танюшку и прямо в тулупе понёс в избу, где была уже жарко натоплена железная печка.

Дед Исаак, суетясь возле Тани, всё ещё понуро стоявшей почти у самого порога, беспрестанно приговаривал:

- Досенька ты наша, матуська ты наша, - как-то смешно произнося вместо «ч» и «ш» - «сь». Тане это тоже не понравилось. Она испуганно озиралась по сторонам, и всё, на что бы она ни бросила свои глазёнки, было здесь ей чужим и немилым.

Только после того, как бабка Агафья взяла подойник, перекрестилась на угол, полный икон, и вышла из избы, Таня позволила деду раздеть себя. Он опять смешно и неприятно засюсюкал:

- Давай, доська, сымем лопатинку-то. И пимы-то «полозым сусыться». С этими словами он сдёрнул с ножек Танюшки валенки и положил их на дрова возле самой, докрасна раскалившейся печки. А когда вернулась бабка Агафья с полным подойником и начала сцеживать по крынкам парное молоко, подал свой голос и Макарка.

Запомнился Тане и первый ужин за чужим столом. Маленький низенький, накрытый новой клеёнкой, столик был весь заставлен. Чем заставлен - Таня почти не помнила. Запомнилась ей только похлёбка, которой то и дело угощал дед «свою досеньку».

- Похлебка-то шибко скусна, нава-а-риста. Ешь досенька, ешь.

Но крепко на всю жизнь запомнила Таня тот ужин не «наваристой, скусной похлёбкой», а совсем другим. Есть Тане очень хотелось, она с утра почти ничего не ела, но прежде, чем сесть за стол, бабка Агафья поставила Таню рядом с собой перед иконами. Чуть в сторонке встал и дед Исаак.

- Перво-наперво будем учиться лоб крестить, - строго сказала бабка и внимательно поглядела на Таню.

- Энтот варнак-от всех ребятёшек опаскудил, - зло проворчала она и начала «ученье».

Таня и дома иногда «крестила лоб», но там никто на них с Онькой не обращал внимания, никто не говорил им, как надо креститься: помахали ручонками, как пришлось, и скорей за стол. А когда мамы рядом не было, они и вовсе не крестились.

Теперь Таня не понимала, чего от неё хочет эта старуха, как не понимала и того, к кому относилось слово «варнак». При мысли о маме, в горлышке Тани застрял комок, который она никак не могла проглотить, и от того ещё более мучительным и долгим показалось Тане это первое «ученье».

Бабка Агафья вытягивала, тесно сдавливая между собой указательный и средний пальчики Тани, плотно прижимала большой пальчик к согнутым безымянному и мизинцу и, держа так крохотную ручонку девочки в своей крепкой и влажной руке, заставляла Таню креститься и кланяться чуть ли не до пола. А вместе с тем надо было шептать молитву, слов которой Таня совсем не знала.

После ужина впервые за свою короткую ещё жизнь Таня должна была лечь в постель одна. Она торопливо взяла на руки Макарку, боясь, что ей не позволят этого, и нырнула вместе с ним под одеяло в бабкины пуховики. Крепко прижав к себе, Макарку, Таня замерла: она до смерти боялась, как бы кто-либо из стариков не подошёл к ней опять и не заговорил с ней.

Но старики не подошли. Они ушли в куть и, погасив лампу, уселись рядом у окна посумерничать. Сегодня им было о чем потолковать.

Сначала Агафья долго и «всё по порядку» рассказывала старику о похоронах сестры. Всхлипывая, жалела «ребятёшек» и даже того, «варнака», который «молится щепотью». Дед тоже шмыгал носом, иногда громко сморкался в подол своей пестрядиной рубахи.

Потом бабка на цыпочках подошла к кровати, откинула с головы притворившейся спящей Танюшки одеяло и вернулась к деду.

- Спит…

- Умаялась, - ответил ей старик.

Теперь Агафья стала во всех подробностях рассказывать, как собирали Танюшку, как она не хотела ехать с ней.

- Чё станем делать-то с ей? – с тревогой в голосе спросила Агафья старика. – Ну, как зачнет куражиться, затоскует о доме, заревет? Чё тоды?

- Да пошто, поди, она заревёт-то?- высказал не то сомнение, не то уверенность дед Исаак.

Они надолго замолчали, каждый думая по- своему об одном и том же.

- Исподволь надо приучать-то иё к нашей жисти, - первым нарушил молчание Исаак. – Нахрапом-то ничё не сделашь. Агафья не отозвалась. Дед понял, что старуха не одобрила его мысль, и, стараясь загладить свою промашку, он заискивающе добавил:

- А тосковать-то зачнёт, так ить и полечить можно.

Дед Исаак любил иногда выдать себя за знатока наговоров и заговоров, от которых якобы «непременно полегчат».

Агафья и на сей раз промолчала. О чём она думала сейчас - одной ей было ведомо.

Дед Исаак понял, что «потолковать» не удалось, разговора со старухой не получилось. Он поднялся с лавки, сходил «проверил, чё там во дворе деется», и стал укладываться спать на место, когда-то раз и навсегда отведённое ему Агафьей. Возле остывающей «железки» он разбросил на пол дерюжку, положил вместо подушки свои подшитые пимы и лег, укрывшись своим же понитком.

Агафья ещё немного посидела у окна, позаглядывала в него и, сказав про себя:

- Морошно, полезла тоже на свое место – на русскую печь. Она еще долго возилась там: расстилала под бок онучи, складывала в изголовье свои пимы и разное тряпьё и, наконец, затихла. Она не подошла больше к своей приёмной дочери, не погладила её по головке, не поправила одеяло, как сделала бы это родная мать. Что-то мешало ей сделать это. Она ещё не знала, не могла понять, что именно, но что-то мешало.

А Танюшка всё это время лежала, укрывшись с головой стежоным одеялом, и, казалось, не дышала. В ее глазёнках стояли сейчас полати, на которых спали они все трое: Дорка и они с Онькой. Часто там же с ними спал и их братка Ося. Вот и сейчас она «видит» их всех троих. «Видит», как Дора с Онькой толкают друг друга, ссорятся и тут же мирятся. Таня «слышит» их шёпот: то они рассказывают друг другу сказки, то о чём-то спорят. Тятя и братка прикрикивают, успокаивая их. Так было всегда. Так и сегодня. А вот Тани с ними нет. Таня одна. Девочка силится понять, почему она одна. Почему никого другого, а её, Таню, вырвали, как больной зуб, из родной семьи и увезли сюда, к этой чужой и злой старухе? Таня уже твердо знала: старуха чужая и злая. Болью щемило ее сердечко: одна, совсем одна.

- Как одна? – вдруг подумала Таня, - а Макарка?

Она крепко прижала к себе кота и начала гладить его ручонками и приговаривать:

- Бедненький мой Макалька. Не пачь, Макалька . Макалька, не пачь. Мы теперь будем всё время вместе. Я не буду заставлять тебя молиться. Слезы катились из глаз Тани, она размазывала их по личику, продолжая уговаривать кота:

- Макалька, не пачь.

А Макарка весело напевал девочке песенки и так размурлыкался, что Тане вдруг, как на яву опять послышалось то заунывное пение при свете свеч, когда мама вся в белом лежала на лавке. При поглаживании Макарки шерсть слегка потрескивает, вылетают искорки. Тане становится страшно, и она в ужасе вскрикивает:

- Ой, мама!

Обрадованная «мама» в ту же минуту совсем по-молодому соскочила с печки и метнулась к кровати.

- Чё, доченька? Чё, моя матушка? – В противоположность деду Исааку она выговаривала эти слова, как и все остальные, очень твердо, отчетливо.

Но «матушка» уже поняла свою оплошность. Вскрикнув «мама», она вовсе не имела в виду эту старуху: она с испугу позвала ту, свою маму, которая куда-то собралась поехать, оставив тяте «борону», а потом её закопали в ямку.

Таня плотнее прижалась к коту, уткнула свой носик в длинную шерсть Макарки и ещё «крепче заснула».

Агафья и на этот раз откинула с лица девочки одеяло, постояла возле неё секунду-другую, поправила подушку и, проронив: «Во сне, знать-то», - снова полезла на печку, где она спала теперь не только зимой , но и летом, с того самого дня , когда своему мужу Исааку она определила место для сна на полу «супротив» её ложа на печке.

Таня обрадовалась своей маленькой удавшейся хитрости. Теперь она часто будет прибегать к этой уловке, чтобы избежать неприятного общения с её новыми «тятей» и «мамой».