Детство Тани. Глава 5

Зима подходила к концу без особых перемен и в жизни Агафьиной семьи, и в жизни всей деревни.

А по весне, во время ледохода, умер Григорий – муж Лукерьи, героини Агафьиной побасёнки. «Доконала бедного чахотка»,- сокрушались соседи. Хоронили, как водится, всей Махоушкой, но на обед, помянуть, пришли немногие, боялись: «болезнь заразна».

Летом тоже ничего примечательного, важного, не случилось, хотя ещё на похоронах Григория дед Исаак, Бог весть откуда все знавший, промолвился о каком-то уполномоченном, якобы приезжавшем на сборню. Дед Исаак, как и все старики и старухи, сельский совет до сих пор называли по старинке – сборней. Может быть, Исаак и рассказал бы ещё что-то или приврал, сам присочинил, но Агафья зыркнула на него так, что он тут же и замолк. А так как никто об этом ничего больше не знал и не говорил, слова Исаака скоро совсем забылись. И всё осталось, как всегда, десятки лет назад. Мужики в будние дни трудились с темна до темна на своих полосках, покосах. Их пропотевшие рубахи были белы от соли, лица потемнели, руки огрубели. В ненастные дни они отдыхали, управляясь по хозяйству: поправляли покосившиеся за зиму постройки, подлаживали телеги и готовили сани к зиме, ремонтировали сбрую. Бабы отбеливали холсты, натканные в долгие дни Великого поста, перед Святой Пасхой, копались на огородах, а в особо трудоёмкие дни в поле, они выезжали с серпами, литовками и граблями помочь своим мужьям.

В праздники они все вместе собирались у чьёго-либо крылечка и обсуждали свои дела либо упорно носившиеся уже слухи о перемене их всей жизни. Никто не знал, откуда ползли эти слухи, но все уже говорили о каких-то «комуниях», «об обчестве».

Скот их по-прежнему вольно, без пастуха, бродил по лесам за речкой Песчаной. Отдельные коровы забирались далеко, в самую вершину Кистайкова лога, и надолго отбивались от дома, теряя при этом молоко. Чаще это были стельные коровы и запущенные перед отёлом, т.е. уже недоившиеся. Они забродили в самую глушь, где их не могли отыскать их хозяева, и выбирались оттуда уже с подросшим телком, выдобревшем на материнском молоке. Хозяева надевали на шеи особо «походячих» коров кто колокольчик, кто шоркунчик, а Агафья непременно надевала на свою Чернушку ботоло, чтоб далеко было слышно. Да и звон у ботола особый, не похожий на все остальные – легко отличить. Была у Агафьи еще красно-пёстрая тёлка-нетель, которую звала она Дочкой. Но Дочку Агафья никогда не выгоняла в лес, держала её дома.

И уж, коль не случилось пока ничего важного, серьезного, я расскажу вам об одном несерьезном, но, на мой взгляд, смешном случае. Для начала повторюсь, что изба Агафьи с Исааком стояла на бугре, возвышаясь над всей Махоушкой. И это тоже очень нравилось Агафье, как бы подчеркивало, что и она, сама, возвышается над всеми. Но больше всего Агафья гордилась своей усадьбой. Она, по сравнению с избушкой, была настолько велика, что здесь было всё: черёмуховый сад из разросшихся раскидистых и довольно приземистых четырёх-пяти деревьев. Под ними Агафья всегда чисто-начисто выметала. Раньше сама, а теперь этим занималась Танюшка под непременным контролем Агафьи. Потом расставлялись скамейки, сюда же выносился из амбара столик, ещё меньше того, что стоял в прихожке, и в жаркую пору Агафья чаевала здесь либо одна (теперь с Танюшкой), либо приглашая на чаепитие соседок. Под одним из кустов черёмухи, где ветки опускались особенно низко, Танюшка городила клетки, приносила свои «куклы» и «посуду» - стеклышки от разбитых чашек, блюдцев, черепки от кринок и недоглоданные собаками кости. Все это было чисто вымыто и накрывалось «скатёрочками» - большими листьями лопухов.

От черёмухового сада и до самой молоканки, по косогору перед окнами горенки, пестрели нежно-голубые незабудки, жарким огнём горели огоньки, белели ромашки. И всё это тоже было ухожено, ранней весной еще выскребено, голиком выметено – нигде ни соринки, ни бумажки. Танюшка иногда пробегала по этому косогору, но Боже упаси – сорвать или стоптать хотя бы один цветочек! Ими можно было только любоваться. И ими любовались все, кто проходил мимо вдоль высокого забора из жердей. С другого края избы, со стороны прихожки и крылечка, был участок, особо ничем не примечательный. Здесь, в большом заднем углу (перед ним был черёмуховый сад) обычно паслись куры. У забора, за которым тянулся огород, было много перегноя (бабка звала его чернозёмом). В нём-то и «купались» куры с утра и до вечера. Соседки иногда не то шутили, не то злословили по поводу этого:

- У бабки Агафьи и куры-то умные, ни одна в огород не летит. А мы со своими согрешили: только выгонишь, они опять туды.

Агафья иногда услышит такие пересуды соседок и не без иронии ответит:

- Кормить надо курочек-то ладом, а не грешить с имя.

Однако, кроме кормежки у Агафьи был ещё один секрет: она непременно подрезала каждой курице одно крыло, да и заборы-то были надёжные - не то, что у Анисьи Власихи.

Напротив самых окон прихожки был колодец с высоким журавлём, который Агафья называла очипом. Из этого колодца брали воду почти все соседи. Журавль-очип всегда скрипел на всю Махоушку, как только наклоняли его, чтоб опустить деревянную бадейку (всегда висевшую на веревке) в колодец. Соседки, боясь потревожить этим скрипом хозяйку, постоянно смазывали его каким-либо жиром. Агафья наблюдала за ними из-за занавески. И как только бабы, набрав воды, уходили от колодца, она тотчас же брала тряпку и тщательно стирала ею жир. Для чего? А просто так, из озорства - любила делать всё напротив людям, потешалась над недоумением соседок: кто же это озорует?

От колодца тянулись в двух направлениях тропинки. Одна спускалась вниз и вела к избе Тресковых, другая – мимо черёмухи – к большому крестовому дому Ивана Журавля. Если идти к этому дому, справа - черёмуха, слева от тропинки- амбар, под одну крышу с ним – хлев для скота и пригон. А за всеми этими постройками, в дальнем углу, было настоящее пастбище с высокой, сочной, как в лесу, травой. Здесь и цветы росли те же, что в лесу: лобазник с душистой купенью, душица, называемая Агафьей блошникой, кипрей. Агафья запасала цветки этих трав и вместе с баданом готовила ароматнейший и «пользительный», по словам Исаака, чай на зиму. В этом-то «дальнем» углу и паслась всё лето Дочка. Агафья холила её, действительно, как дочку: обязательно поила тёплым пойлом, давала из рук съесть горбушку хлеба, у стенки амбара всегда лежал большой ком соли. Шерсть Дочки была гладко вычесана, блестела, вся она была гладкая, мягкая. Агафья смалечку гладила её кучерявый лоб, почёсывала подраставшие рожки. Теперь, когда она уже стала нетелью, соседки частенько жаловались Агафье:

- Анисимовна, Дочка твоя бодается, проходу не даёт. Ты выгоняй её в лес вместе с Чернухой.

Но Агафья только посмеивалась в ответ:

- Эка беда - бодается! А чё же она меня никогда не бодает?

- Ты же её хозяйка, чё она тебя будет бодать? А мы-то чужи, вот она и кидается на нас, - пытались убедить бабы Агафью.

Но трудно было убедить Агафью. Она теперь не без намерения поглаживала лоб Дочки и продолжала наблюдать из-за занавески, как её любимица набрасывается на соседок, а они, озираясь, как бы не увидела Агафья, отмахивались от неё то коромыслом, то ведром. А уж, если полное-то ведро боднёт Дочка да разольёт его на длинный подол бабёнок, Агафья хохотала потом весь день и говорила при этом:

- Чё это я буду иё выгонять в лес, кода у меня дома Кистайков лог?

Но однажды всему этому пришёл конец. Был большой праздник, «Середний» Спас. В этот праздник едят рыбу, и пчеловоды вырезают мёд. К тому же, праздник есть праздник – работать нельзя: грех. Вот бабы и собираются у кого-то в «одну кучу». Сядут, бывало, на крылечке у какой-либо соседки и сидят до самого вечера. Одной шелухи от подсолнушек целый день назавтра выметает хозяйка!

На этот раз все собрались в огороде у Ивана Журавля, может, потому, что этой весной умер Григорий. В доме ещё беда не выветрилась, и никто из их семьи по гостям не ходил. Вот и потянулись один по одному к ним - сначала мужики, потом и бабы, поуправившись по дому, собрались туда же. Позднее всех пришла со своей падчерицей Агафья Анисимовна. Она никогда и никуда не приходила раньше других, чтобы люди не подумали, что она бездельница. Да и в «заднем» углу она ещё приопнулась, хотела показать всем собравшимся, что Дочка её, Агафью, и в самом деле не трогает. Но Дочка на сей раз не подошла к хозяйке: лакомилась солью, а горбушку хлеба Агафья не догадалась взять. Да Агафье и того было достаточно, чтоб доказать соседям: вот, мол, видели, что тёлка даже и не взглянула на неё, не то, что «проходу не давать».

Надо сказать ещё, что калиток в те времена и в помине не было. Трудно понять, почему. То ли из экономии материалов, то ли времени у мужиков не хватало на них, то ли вообще о них люди в этих краях не знали. Только не было калиток, и всё тут. Ворота делались разные: и просто из жердей, открывавшиеся в одну сторону, и тесовые, глухие в две створки, как ставни, и украшенные причудливой резьбой. А вместо калиток служили сходни. Укладывал хозяин толстые плахи в прясло с обеих сторон между жердями, по ним и ходили, перелезая через верхние жерди прясла.

День прошёл незаметно. Всё переговорено, всей деревне перемыты косточки на несколько рядов, все подсолнушки сплёваны. Пора и по домам. Коровушки скоро придут, подоить - да на молоканку. Опять соберутся все вместе, теперь уж дотемна.

Агафья поднялась первой, отчасти всё по той же причине: показать свою домовитость. Но главное: весь день её так и подмывало доказать соседкам, что её Дочка вовсе не бодливая, и зря они донимают Агафью из-за неё. Позвав Танюшку, она, прямая и важная, в своём нарядном алом, как маков цвет, сарафане в шесть полос, направилась на сходни. Бабы с любопытством смотрели ей вслед. Они видели, что Дочка теперь стояла почти возле сходен и, высоко задрав голову, приближалась к Агафье. Остальное произошло в мгновение ока. Едва Агафья перелезла через прясло и пошла по сходням вниз, Дочка спышкала, нагнула голову и вмиг оказалась возле хозяйки. Агафья хотела, как всегда, протянуть к ней руки и погладить лоб своей любимице, но та поддала рогами в широкий пышный зад Агафьи и «пересадила» ее через высокое прясло обратно в усадьбу соседей. Раздался, как раскат грома, дружный хохот почти всех махоушинцев. Кто знает, было ли Агафье больно, но что ей было обидно, стыдно и что её душила злость, это знали все. Мужики подскочили, было, помочь ей встать, но она, как кошка, вскочила сама, тут же из изгороди выломала кол и вихрем налетела на тёлку. Слёзы градом катились по её толстым, красным от гнева щекам, тёлка мотала головой из стороны в сторону, стараясь избежать ударов, а Агафья всё хлестала и хлестала её, пока не расхлестала в щепки весь кол. На молоканку вечером Агафья не пришла. А рано утром дед Исаак надел удавкой крепкую верёвку на изувеченные рога Дочки и пошел с ней в деревню. Домой он вернулся вечером один.

❋ ❋ ❋

После ужина Исаак долго ещё не вставал с лавки, не уходил ни на улицу, ни в свой угол, как он обычно делал в другие дни. Он беспокойно ёрзал, вздыхал и всем своим видом показывал, что искусно что-то скрывает от Агафьи, хотя это ему и трудно удаётся. На самом же деле всё это он проделывал с единственной целью быть замеченным Агафьей.

А Агафья давно уже видела, как он «мается», догадывалась, что у него есть какая-то новость для неё, и ему не терпится поделиться с нею. Видя это, она нарочно ещё долго гремела посудой, убирала под шесток ухваты и сковородник, делала вид, что ничего не замечала в поведении Исаака. Наконец, когда уже тот начал вздыхать громче, приподниматься и снова садиться на лавку, Агафья, как о чём-то очевидном вымолвила:

- Ну, чё у тебя стряслось, Исаак Платоныч, выкладывай уж, – в голосе её явно слышалось всегдашнее превосходство над стариком. Её елейные нотки подчёркивали, что она давно «наскрозь» видит его и нарочно терзает своим невниманием.

- Да вот, старуха, думаю: нет худа-то без добра, - и, боясь, чтобы Агафья не перебила его давно заготовленную речь, скороговоркой добавил:

- Вовремя у тебя с Дочкой конфуз-то получился.

Но он тут же страшно испугался своих слов: при напоминании о Дочке да еще при слове «конфуз» Агафья могла прийти в ярость, и тогда уже не дослушает его новость. Но Агафья смолчала: она ждала, к чему это он клонит. И Исаак, воодушевлённый её молчанием, продолжал, более осторожно подбирая слова:

- Левонтия Матвеевича сёдни встренул, дак он сказал, потаясь, чё комуния-то вот-вот будет.

- А пошто ето потаясь-то, ежелив она будет? И чё это за комуния? С чем её едят-то? – засыпала она старика вопросами.

Но старик теперь уже осмелел: он подходил к главному в своей новости.

- А то и потаясь, чё в скрытности держать это надо, а то людишки весь скот порешат.

- А при чём тут скот-то?

Теперь уже Исаак почувствовал своё превосходство: «Баба – она и есть баба», - подумал он про себя, а вслух сказал:

- А при том, чё весь скот сгонят в обчий пригон. И вобче всё: и курочки, и гуси, и лошадки – все, кроме кошек, обчими будут. А ты: с чем её едят? Он не решался выложить главное. Наконец, рискнул-таки сказать и об этом, а через секунду уже раскаивался.

- И бабы обчими будут, хто чья - не понять… Он хотел добавить ещё что-то, возможно, уже от себя, да не успел: Агафья раскатилась громким, на всю избу, хохотом. Она долго хохотала до слёз, а Исаак продолжал сидеть, как пришибленный и, расчесывая пятернёй бороденку, проклинал себя:

- Вот обмишулился. Здря про ето сказал, не надо было.

Нахохотавшись вволю, Агафья подошла вплотную к Исааку и с издёвкой, как только она умела говорить, сказала:

- Ой, Исаак Платонович, рановато ты маленько родился,- и ещё посмеявшись, добавила:

- Комуния ли твоя запоздала малость.

Исаак сконфужено молчал, а Агафья продолжала:

- Ну, куды теперь тебе к обчим-то бабам? На чё ты гож?

Она, нагнувшись, схватила его за повисшие до колен фтоки тяжёвых штанов и снова хохотнула:

- Пусто. Вот, коды ты со своими сударками валандался, тоды бы тебе обчих-то баб. А теперь тебя даже Устя не подпустит. А то - обчие, - передразнила она старика. – Удумал тоже!

Натешившись вволю над Исааком и растравив свою душу, Агафья замолчала. Исаак осмелился, наконец, встать с лавки, поспешно вышел на улицу и долго не возвращался. Он всыпал овса Гнедку, потом прошёл к Чернухе. Она лежала в углу пригона и, отпыхиваясь тяжело, жевала свою бесконечную жвачку. Старик перевязал покрепче верёвку на воротчиках пригона, подпёр колышком дверцы в курятник и снова вернулся к Гнедку. Тот, зачуяв приближение хозяина, фыркнул, раздувая ноздри, и запрядал ушами.

Исаак подошёл к мерину, ласково потрепал его по крутой шее и уткнулся головой в косматую гриву лошади. Из его уже подслеповатых глаз текли слезы. С бороды старика они капали в гриву Гнедка. О чем плакал старик? Обо всём сразу. Сначала он заплакал о Гнедке, своём верном друге, о возможной потере его.

«Ну, как и впрямь комуния эта объячеится и отберёт у него последнюю опору? Чё тоды он делать будет? Он, калека? Без лошади пропадёт», - горько думал старик о себе в третьем лице.

Потом мысли его перекинулись на Агафью и на свои ошибки молодости. Исааку теперь всегда казалось, что слишком жестоко и не совсем справедливо наказала его Агафья. Ну, побаловался он с бабеёнками по молодости, дак ить с кем не бывало? – пытался оправдать себя Исаак.

«Я же расплачиваюсь за это всю свою жись, - горько думал он, и новая волна жалости к самому себе захлестнула его. Он всхлипнул. – Вот и сёдни. За что она обидела его? Что он ей сделал? И до каких пор это будет?». Тревога старика передалась Гнедку, он снова всхрапнул ноздрями и даже чуть слышно заржал. Исааку показалось, что лошадь поняла его. Благодарный, он ещё плотнее прижался к Гнедку.

Теперь дед Исаак был уверен, что без Гнедка, этой умной и чуткой лошади, ему жизни не будет. И старик твердо решил про себя:

- Не отдам! Никому не отдам!

Приняв такое решение, Исаак, как бы сбросил с себя тяжёлый груз, и похромал в избу.

В избе уже было тихо.

Танюшка ровно посапывала, плотно прижав к самому носу Макарку. Агафья лежала на своём месте. И хотя она ничем не выдавала себя, Исаак знал, что старуха не спит.

Агафья, действительно, не спала. Она тоже мучительно думала о том, что ей сообщил старик. Какая-то тревога закралась в её душу и не давала покоя. Не один уже десяток лет она не верила Исааку, ни одному его слову. А сегодня вот почему-то усомнилась: а ну, как эта проклятая комуния и взаправду нагрянет? Еще никто не знал, не ведал ничего о коммуне, не знал что она принесёт людям, даже не знали ещё толком, когда она будет и будет ли вообще, а для Агафьи она уже была «проклятой». Агафья уже прокляла её. Она тоже, как и дед Исаак, страшилась расстаться с хозяйством.

«О-обчее»! - мысленно передразнила она не то Исаака, не то ещё кого-то, – Как бы не так! Чтобы мою Чернуху доила какая-то, прости Господи, Устя Кобылина или Власиха, да ни за что на свете! – распаляла она сама себя, возражая какому-то незримому собеседнику. – И курчонки ни одной не отдам, не то, что Чернуху.

А Гнедко?! – обожгла ее внезапная мысль. – Чё, неужто и Гнедка заберут? Тоды вить и ни за ягодкой, ни за груздочком в Кистайков лог не съездишь, ни дровишек не привезешь…». И вдруг, при мысли о дровишках, она подумала о муже:

- Как же он? Неужто его, калеку, оставят без лошади? Чё же он потом делать-то будет? – Она не то, чтобы пожалела в этот миг своего старика-калеку, а просто уцепилась за эту мысль, как утопающий за соломинку.

Агафья не знала ещё, какого мнения об этой «комунии» Исаак, но она уже твердо знала: надо привлечь его на свою сторону, сделать своим союзником, настроить его против «комунии». И она решила не откладывать этого дела в долгий ящик.

- Старик! А, старик! – негромко, но настойчиво позвала она, откинув занавеску.

Исаак прислушался, но сразу не отозвался: он лихорадочно соображал, для чего он ей понадобился. Для того, чтобы уточнить что-то в его рассказе, или для новых насмешек и издёвок? И только, когда с печи в третий раз послышалось:

- Старик, ты чё, уснул уж? – Старик, прикинувшись разбуженным, сонно ответил:

- Да нет ишшо, так лежу.

В другой раз Агафья обязательно бы, опять уличила его во лжи, но сейчас она не стала этого делать: за ней не пропадет.

Спустя несколько минут, они уже ворковали, как голуби, дружно и согласно, и услышь бы их кто в этот час, ни за что бы не поверил, что эти «голуби» уже не один десяток лет живут, не имея ничего общего, кроме крыши над головой.

Растроганный таким участием и вниманием старухи к нему, поверив в её искренность в эти минуты, Исаак поведал ей о только что состоявшейся «беседе» его с Гнедком, уверяя Агафью, что и Гнедко понял его, Исаака.

Далеко за полночь продолжалась их беседа-заговор и закончилась обоюдным решением: молчать до поры до времени и прислушиваться к тому, «чё будут баить насчет комунии в миру».

❋ ❋ ❋

Отгремело ливневыми грозами лето красное, отблестело серебряными нитями бабье лето, отчавкала непролазной грязью и нудными моросящими дождями осень, приближался христианский праздник – Покров Пресвятой Богородицы. В этот день, первого октября по старому стилю, Агафья Анисимовна всегда ездила навестить свою сестру Варвару. И на сей раз она тоже не изменила своей традиции. Едва дождавшись Покрова, рано утром, Агафья велела Исааку запрячь Гнедка в кошёвку. Только что выпал первый неглубокий снежок, и дорога была ещё совсем не прикатана, чувствовалась под полозьями каждая галька, каждый застывший ком грязи. Снег этот ещё непременно растает, знала это Агафья, но она не любила в эту пору ездить на ходке по тряской каменистой дороге.

Варвара Анисимовна жила со своими детьми – 17-летней Нюськой и 15-летним Китом, верстах в 6-7 от Махоушки – в Пихтовом, вверх по притоку Песчаной - Этаголу.

Вдоль всей этой дороги Агафья знала каждый кустик, каждый ложок. Знала, кто в каком доме живёт, и с удовольствием разглядывала эти дома и усадьбы, прикидывая в уме, в каком бы из них она хотела поселиться, выменяв его на свою избу на Махоушке.

Она ещё ничего не говорила Исааку о своих планах, но про себя уже твёрдо решила, что уедет из того края, где по её мнению, она низко пала в глазах соседей: Агафья до сих пор не могла забыть случай с Дочкой. А удерживало её от этого решительного шага только одно: теперь уже широко ползущие слухи о коммуне. По-прежнему только слухи. В окрестных деревнях коммуны уже были созданы. До Тоурака доходили подробности об их создании. Подробности эти передавались из уст в уста, частью искажались, обрастали, как мохом, разными вымыслами, но в самом Тоураке до сих пор было тихо. И Агафья выжидала. Она считала, что лучше пережить предстоящие перемены на месте, с теми соседями, дела и мысли которых она знала, как свои. И как только всё угомонится, думала Агафья, она непременно переедет вот сюда, в Этагол. Потому-то она и приглядывалась сейчас особенно внимательно, в основном, к небольшим домикам. Агафья знала: за большой дом надо доплачивать, а доплачивать она не любила. Наконец, её взгляд остановился на небольшом пятистеннике. Это была ещё совсем новая, крепкая изба, стоявшая на высоком фундаменте. Агафья отъехала чуть в сторонку, остановилась. Она высадила из кошёвки Танюшку и, велев ей поразмяться, сама стала подтягивать чересседельник, проверила гужи, подтянула и без того туго затянутую супонь - словом делала всё, чтобы показать, что остановилась она по необходимости. На самом деле Агафья разглядывала приглянувшуюся ей избу Романовых, их подворье. Она успела отметить все удобства: изба стоит на самом берегу Этагола (давняя мечта Агафьи), большой огород, обнесённый добротной изгородью, баня, не оголённая, с предбанником, постройки для скотины – всё добротное, ухоженное. А главное - изба «весёлая»: сама высокая, и окна большие, «смотрят» на солнышко. Ей даже захотелось сейчас, сразу начать переговоры о меновой. Но надо было ждать.

Агафья усадила девочку, уселась сама и стала продолжать путь. Но теперь воображение было занято предстоящей меной и переездом. Такова уже была эта самоуверенная, самолюбивая старуха! Она ни разу не задумывалась о том, будет ли согласен хозяин этой избы на обмен, есть ли резон ему меняться с нею. Она была уверена: обмен состоится. Ей вот только очень хотелось заглянуть вовнутрь избы, узнать: там всё ли так, как хотелось бы ей. Но это она отложила на «потом, ближе к делу».

В своих размышлениях Агафья доехала незаметно. Еще издали она увидела сиротское подворье сестры. Это была небольшая избёнка, стоявшая, как и изба Агафьи с Исааком, на высоком бугре, и ещё больше открытая всем ветрам. Когда-то это был тоже пятистенник, но одна изба разобрана и увезена (кем и когда - Агафья не знала этого), а оставшаяся, в которой теперь и живёт Варвара, была похожа на скворечник, давно покинутый скворцами.

Сестра давно жила одна с детьми. Муж ее, Калина Моисеевич, убит в Гражданскую. Никто точно не знал, убит ли он бандитами, или сам был бандитом, и убит партизанами. Ходили слухи, что убил Калину его родной брат Андриан, будучи партизаном. Агафья иногда думала про себя: «Поди, Варенька сама-то знала, кем был ее муж. Ну, Бог с ней. Не говорит – и не надо». Агафья тоже никогда не говорила с сестрой об этом, жалела её: с пятерыми осталась. Двое из них, Липонька и Наталья, умерли уже взрослыми. Из оставшихся - старшая, Полухерья, была немножко «недоумца», младший сын Тит, которого все звали «Кит», был вообще дурачок. И только средняя дочь Анна была умной, не по летам рассудительной. Старшая Полухерья была замужем и жила отдельно, изредка наведываясь к родным. А Анна жила с матерью.

Так как Агафья неизменно, из года в год, приезжала в этот день, здесь её уже ждали.

Кит по хозяйски распряг Гнедка и повёл его выстаиваться. Попозже он напоит и накормит лошадь вволю, а пока – на выстойку!

Нюська схватила Танюшку и проворно взбежала с ней на крыльцо, за ними, вытащив из передка кошёвки мешок с гостинцами, пошла Агафья.

Варенька, стоя в кути, выжидала, пока Агафья, а вместе с ней и Танюшка, помолятся, и Агафья, кланяясь сестре, скажет:

- Здорово ночевали.

А хозяйка, тоже кланяясь, ответит:

- Милости просим, гостьюшки дорогие.

Только после соблюдения этого ритуала сестры крепко обнимутся, троекратно поцелуются и «на радостях» всплакнут.

По сравнению с Агафьей, Варвара с детьми жили бедновато, но к приезду гостьи и здесь было всё, как у людей. Был выпечен свежий душистый хлеб на поду, был густой солодовый квас (гордость Вареньки), любимая Агафьей кулага и многое другое – все было, как надо.

Варвара любила старшую сестру и всё ещё побаивалась её. А Агафья и здесь была прямой и решительной, непреклонной в своих суждениях.

Сегодня сестры долго говорили о предстоящих переменах, советовались, как поступить, если и у них будут «сгонять в комунию».

Варвара, по своему характеру являясь прямой противоположностью старшей сестры, не решалась первой высказывать своего мнения. Да и было ли оно, своё-то мнение у неё? Скорее всего она поступит так, как захотят того её дети, как поступят соседи, как все остальные.

Совсем другое дело Агафья. Она сейчас уже настроена слишком воинственно, и Варенька чувствовала это и ещё больше робела. В конце концов, единодушно решили: надо Агафье в Булатово на совет к братьям, а заодно и Танюшку в гости свозить.

- Поди, уж она забыла своих и не заревёт теперь, как ланись, посомневалась Агафья.

- Ну, да ить показывать-то иё туды всё едино надо, - высказала своё мнение Варвара.

- Ладно уж, - согласилась Агафья, - повезу Танюшку в гости на Рождество Христово.

Кроткая и сердобольная Варвара просила старшую сестру передать «поклоны» братцам, Аггею и Абрамушке, их семьям.

- Поклонись и сырой земле на могилах Фёдора с Васенюшкой и батюшке с матушкой.

При этом сёстры опять всплакнули.

- Вот уже и Васенюшке скоро годины, - вздохнула Варвара. И, немного помолчав, добавила:

- Артамон-то теперь, поди, женится: шибко одному-то чижало с ребятёшками, а уж мужику-то и вовсе, ишо чижельше.

Агафья поняла, что Варвара, говоря об Артамоне, всё время думала о себе, о том, как ей одной тяжело было поднимать своих детушек. И она поспешила перевести разговор на Фёдора, хотя и это было не легче: старшего из их братьев, Федора, бандиты зарубили саблями прямо дома в огороде, в капусте. Да, кабы просто зарубили, а то изрубили на мелкие куски, как скотину на варево.

Расстались сёстры вконец расстроенными тяжелыми воспоминаниями и более той неизвестностью, что повисла над их судьбами.