Детство Тани. Глава 6

Рождественские дни Агафья провела, как и намечала, у братьев. Остановилась у старшего, у Аггея. Днём ходила в гости к Абраму, к Артамону. Всех щедро одарила рождественскими гостинцами, особенно сирот – племянников и племянницу: привезла им румяные, хотя и застывшие, шаньги и целый мешок замороженных сырчиков. Танюшка и дни, и ночи находилась там, у Артамона, не отставала ни на шаг от тяти своего, не расставалась с Онькой и Дорой.

Дора за этот год вытянулась и стала какой-то серьёзной, ещё более замкнутой. Она была главной хозяйкой в доме, и приходилось ей нелегко.

Вечерами вся родня собиралась в доме Аггея и подолгу толковали обо всём. Агафья нахваливала Артамону невесту, свою соседку – разводку Агафью Леонтьевну Казакову, которая давно не живёт со своим мужиком: развелась. У неё девчонка Улитка, чуть постарше Доры. Именно это обстоятельство все считали главным, надежным: раз есть своё дитя, чужих не обидит. Забегая вперёд, скажу, что этой же зимой Артамон и увёз Агафью Леонтьевну с девчонкой в свой дом хозяйкой – женой.

Новорождённая, которую Аггей с Маврой назвали Прасковьей и звали Парунюшкой, росла хорошей, крепкой девочкой. А вот о Васенюшке все сокрушались, что схоронили её живую: кто-то, из людей знающих, сказал, что «не умирает раба божья до тех пор, пока несёт в своем чреве младенца». Хотели даже выкапывать, да «не можно тревожить того, кто матери-земле сырой предан».

Однако, домой Агафья уезжала еще более обеспокоенной : не было у братьев единого мнения о коммуне, не было и согласия между собой . Аггей и слушать не хотел ни о какой «комунии», а Абрам, красный партизан, ратовал за коммуну. Его поддерживал придавленный своим горем Артамон. И только перед самым отъездом Агафьи все в один голос успокаивали её, говоря, что им с Исааком нечего бояться: их не «погонят» в коммуну, т.к. они оба стары, а Исаак ещё и калека.

❋ ❋ ❋

События, о которых так долго и теперь уже упорно толковали в Тоураке и на Махоушке, разразились, тем не менее, как-то неожиданно. Казалось, разглагольствуя на все лады о «комунии», никто из махоушинцев всерьёз не верил в её осуществление. Некоторые стали, было, уже вообще успокаиваться, мол, минует их эта горькая чаша. Однако, в первый день масленки, ранним воскресным утром, когда Агафья только что начинала растапливать печь, раздался резкий нетерпеливый стук в окно. Агафья ойкнула и, оглянувшись на темневшее ещё окно, увидела, как метнулась чья-то тень ко крыльцу. И едва хозяйка успела вытащить засов из деревянных скобок, как в сенках появилась Маланья Трескова и, что есть мочи, завопила:

- Ой, Анисимовна, ой, голубонька, гонют, всех под чисту метут!

И хотя Анисимовна с первого же взгляда на соседку поняла причину её неудержимого возбуждения, она продолжала молча слушать Маланью, делая вид, что ничего не понимает. Казалось, ей доставляло удовольствие, как та рвёт свою душу воплями. Насладившись отчаянием подруги, Агафья, наконец, подала свой голос:

- Да кто гонит? И куды сгоняют-то?

И не получив вразумительного ответа от Маланьи, попыталась урезонить ее:

- Да будет реветь-то! Пойдем лучше разузнам всё. Небось, Бог милостив.

В эту минуту Агафья вспомнила уверенья братьев о том, что «их с Исааком не погонют в комунию», и, в отличие от подруги, казалась совершенно спокойной. Она набросила на себя кацавейку и, на ходу застегиваясь, первой, торопливо вышла в сенки. За ней последовали Маланья и Исаак. Но едва выйдя во двор, Агафья услышала, как со всех сторон раздавались такие же «маланьины» вопли баб и матерки мужиков, к которым присоединились плач ребятишек, мычание коров и кудахтанье кур. И Агафью обуял страх. Однако, Агафья была достаточно умной и гордой женщиной, чтобы поддаться всеобщей панике. Она никогда и ничего не делала, «как все». И на этот раз стояла возле сруба колодца и спокойно ждала подходивших уже к ним трёх мужиков. Одного из них ещё издали узнали. Это был Мишка – голодранец, родной племянник деда Исаака, тот самый, по вине которого его старшей сестре Нюрке на всю жизнь привесили ярлык «переходка». Агафья давно слышала от людей, что Мишка ходит в «активистах» и часто под горячую руку упрекала этим Исаака, но ни она, ни Исаак не думали, что Мишка осмелится в этой роли появиться в их подворье.

Другой был Дементий Сюткин, тоже неимущий мужик из Этагола, с которым у Исаака было так, шапочное знакомство, а Агафья, и того менее, знала его по наслышке. Третий был совсем не знаком.

- Энтот, видно, и есть «упал намоченный», - подумала про себя Агафья, насмешливо искажая не совсем знакомое ей слово.

Ободренный словами шуряков, переданными Агафьей, и уверенный в том, что его «не тронут», дед Исаак чуть, было, не протянул руку подошедшим мужикам, но перехватив колючий взгляд старухи, он крякнул в замешательстве и остался стоять на месте, перехрамнув с больной ноги на здоровую.

- Здорово живёте, хозяева, - с напускной бодростью поздоровался Дементий, чуть приподняв свою драную шапчонку.

- Свой хлеб жуем, - сдерживая гнев, ответила Агафья и направилась к Мишке, который трусовато прятался за спину уполномоченного.

- Никак и ты, племянничек, надумал «обчим» хозяйством свой голый зад прикрыть? – с издёвкой спросила она вконец растерявшегося от неожиданной выходки Агафьи Мишку и больно ущипнула его при этом за холку.

- Ну, чё ты, чё ты, тётка Агафья, чё ты? – увертывался от неё Мишка.

Уполномоченный, видя, что назревает какая-то родственная драма, поспешно приступил к делу, обращаясь, по обычаю, к хозяину дома. Однако, приобретя уже некоторый опыт в предыдущих дворах, он решил не распространяться о значении коммуны, не вести разъяснительную работу, а сразу «брать быка за рога»:

- Вы, Исаак Платонович, должны сдать в коммуну одну лошадь, одну корову, десять куриц и одного петуха. И всё это надо сдать сегодня, немедленно.

При упоминании о лошади у Исаака захолонуло сердце и, ожидая полной поддержки Агафьи, он возразил:

- Дак ить у нас и всего-то один мерин, и корова одна. А нам-то со старухой как же жить? Опеть же девчушка у нас, дочка.

- Из общего котла будем харч получать, дед, - вмешался в разговор Дементий.

Уполномоченный поддакнул:

- Вот-вот, Исаак Платоныч, коммуна всех кормить будет.

Агафья, примолкнувшая на это время и, казалось, совсем не слушавшая мужиков, снова похлопала ладошкой по Мишкиному заду и сказала:

- А кто же вас-то голодранцев кормить будет? Вить под лежач-то камень и вода не течёт. А у твоих-то отца с матерью, у одних, прости Господи, ебятины цела комуния. Скоро ты наплодишь нищеты столь же. – И видя, что Мишка всё больше краснел от стыда и молчал, замолчали в растерянности и мужики. Агафья перешла на крик, чтобы её дальше слышно было:

- Вить вы с отцом-то только на этой ниве и научились урожай - то собирать.

Дед Исаак, памятуя о договорённости со старухой «сообча отстаивать свою живность», обратился к уполномоченному:

- Ты погодь, паря. По моему разумению…

Но в этот миг Агафья бросила свой взгляд на Маланью, до сих пор стоявшую тут, чуть поодаль, и слушавшую их перебранку. Она явно ждала решительного слова и действия Агафьи. И Агафья в миг «решила», так и не дав высказать своему старику его «разумения». «Решение» Агафьи было столь неожиданным, что все опешили. А было всё очень просто. Перевес в решении Агафьи сыграл её всегдашний каприз: не как все! Кто знает, как поступила бы эта своенравная старуха, не будь здесь Маланьи. Скорее всего, она бы костьми легла за своих Чернуху и Гнедка и выкинула бы какую-нибудь каверзную шутку по поводу куриц и петуха, что мужики убежали бы без оглядки с её двора. Но рядом стояла Маланья, стояла и ждала.

Агафья окинула всех «агитаторов», как «окрестила» их много позднее, надменно-насмешливым взглядом и направилась своей грузной походкой на больных ревматических ногах к стайке. Её любимица Чернуха поднялась с лежанки и, заслышав шаги хозяйки, тихонько замычала. Она по привычке вытянула морду вперёд и, раздувая ноздри, лизнула шершавым языком пустую ладонь Агафьи. Не получив привычного лакомого гостинца, ломтя хлеба с солью, она обиженно мыкнула и отступила передними ногами чуть в сторону от хозяйки. У Агафьи сжалось сердце, непрошенный комок застрял в горле. Она смахнула выкатившуюся слезу и, справившись с душившим её горем, обидой и злостью, накинула оброть на морду Чернухи. Она вывела корову в пригон, распахнула настежь воротца и в ожесточённом молчании пошла с ней к колодцу. Не гладя ни на кого, она глухо приказала Исааку:

- Выводи, старик, Гнедка.

Дед Исаак, привыкший к неожиданным поворотам в поведении своей жены, молча прохрамал к стойлу лошади.

Агафья тем временем достала бадейкой воды из колодца, налила в колоду, стоявшую чуть в сторонке, и напоила Чернуху. То же самое проделал старик, подойдя с Гнедком. Ожидавшие бурной сцены со слезами, с матерной бранью, как в других дворах, даже с ударами костылём со стороны старика и едкими насмешками старухи, предвкушавшие категорического отказа в повиновении, мужики стояли, округлив глаза и разинув рот от удивления. Дементий в нерешительности переминался с ноги на ногу, Мишка в смущении отворачивался, чтобы не глядеть на родного дядю калеку. Они оба готовы были расплакаться, видя, как старик смахивал с чуть подслеповатых глаз слезинки и всё норовил уткнуться бородой в косматую гриву лошади.

Наконец, Дементий не выдержал и нерешительно пробормотал:

- Вы чегой-то ?.. Дак нешто ты всурьёз энто?.. А, дед?

- Не мельтеши в глазах, - угрюмо оттолкнул он сконфуженного Дементия и закостылял вслед за Агафьей, ведя, как и она, в поводу своего Гнедка. И тяжко было смотреть, как двое стариков-инвалидов уводили со двора своих кормильцев, своих помощников! Что-то отрешённое и недоброе было в этом зрелище. Маланья, словно теперь только поняла, что тут произошло и, неизвестно, к кому обращаясь, взвизгнула:

- Ой, бабоньки! Чё же тут деется-то? Люди добрые-е!

И бросилась со всех ног под гору, обгоняя стариков. Она стремительно перемахнула ров, разделявший их усадьбы, запыхавшись, вбежала в гору по своему двору и, встретив всю свою ораву, ревущую в десять ртов, упала, как подкошенная. А малышня – дети еще Маланьи и уже внуки её – взвыли ещё громче и тоже попадали на старуху, облепив её по-мурашиному со всех сторон.

Уполномоченный и Дементий молча плелись вслед за Исааком. Казалось, шли они в этот двор не за тем, чтобы разорить стариков, отнять у них последнюю опору, а так, для проформы, «для порядку» и были бы рады получить решительный отпор и уйти ни с чем, и чувствовали бы они себя оскорблёнными и правыми. А вот теперь… Они всё больше сникали, испытывая в душе угрызение совести. И даже злость не то на стариков, не то на себя, не то еще неизвестно на кого, поднималась в их душе.

- Да, сам чёрт не разберёт этих стариков, - снова нарушил молчание Дементий, - поди вот, узнай, чё у них на уме.

Уполномоченный не отозвался. Он по-своему смотрел на странную выходку стариков. Ему во что бы то ни стало надо было сколотить в этом, наполовину кержацком, селе коммуну. А как это произойдёт – не всё ли равно. Он был почему-то уверен, что теперь за этой старухой (он каким-то своим, особым, чутьём чувствовал, что именно за старухой) пойдут и другие и, заранее предвкушая победу, сейчас уже начинал мнить себя героем.

До позднего вечера продолжалось это насильственное зарождение новой жизни на Махоушке. Люди вели в поводу, гнали хворостинами коров, овец, телят, лошадей. И всё это мычавшее, ревевшее, ржавшее и блеявшее стадо загонялось в один общий пригон - приспособленный для этой цели огород Власа Платоновича. Полуразвалившуюся городьбу с подгнившими кольями мужики наспех приводили в порядок. А так как на подворье Власа не было ни одной стайки, сараюшки, кур и петухов бабы несли в хлев Никифора Кобылина, мужика прижимистого и хозяйственного. Несли кур в коробках, в мешках и просто в запонах. Куры дико кудахтали, хлопали крыльями, вырываясь, летели в разные стороны и, застревая, садились в сугробы. Кругом стоял такой неугомон, что невозможно было разобрать, кто плачет, кто хохочет, кому принадлежит злой выкрик, кому - едкая насмешливая шутка.

- Мотри, Влас, не оплошай, тебе сёдни спать неколи: масло с Анисьей сбивать будете.

- Како там масло? У их окромя ебятины всё одно никого не получится.

- А ты чё, Ленка, только курчонок несешь? Петуха-то чё, для себя оставила?

- А хоть бы и для себя!

- А кур твоих кто топтать будет?

- А ее курчонок уполномоченный сам потопчет! Ха-ха-ха!

Зло, с надрывом, зубоскалила Махоушка. Над собой зубоскалила, над бедой своей.

Кажется, всё уже было загнано, снесено в одну кучу, а люди всё не расходились. Мужики с болью приглядывались, как кто-то из новых хозяев уже пытался сесть на самую лучшую, самую упитанную лошадку. Бабы с тоской ждали, кто сядет доить её Буренку, Пеструшку, Зорьку. Нахохлившимися воробьями облепили заборы ребятишки. Никто не хотел уходить домой.

- Ох-хо-хо! Чё-то будет? – скорбно проговорил, почти простонал Иван Журавль и первым направился к своему дому. За ним, как по команде, потянулась вся его семья. Поплелись нехотя в разные концы и остальные, сгоняя и сталкивая своих ребятишек.

- Идите, бесянята, домой, а то и вас обчими сделают.

- Дак их в обчество и надо согнать. Где коровы, там и оне пускай живут, обчим гуртом.

- Едак, сусед, едак , чем дома-то их теперь кормить?

Маланья заголосила, как по покойнику, ее поддержали другие бабёнки.

Молчаливые, подавленные шли домой Агафья с Танюшкой, за ними хромал дед Исаак. Только войдя в избу и увидав в кути, на залавке, убежавшую квашню, Агафья вспомнила, какой сегодня день.

- Батюшки! Да ить сёдни масленка! – всплеснула она руками. Она вспомнила, что на всю неделю уже задуманы были пирожки, на каждый день с разной начинкой, как всегда у неё бывало на масленнице, из года в год. И обязательные блины с маслом.

С мыслью о масле нахлынула на эту самолюбивую, казалось ни перед чем и ни перед кем не сгибавшуюся гром-бабу, новая волна обиды на кого-то, ей неведомого, волна горя, волна свершившейся беды, и она впервые за весь день дала волю своим слезам.

Однако, наревевшись, Агафья тут же, пока её никто не видел, сложила новую частушку:

Сидит кошка на окошке,

Себе чешет голову.

К нам комуния пришла –

Всех заморит с голоду.

Кому и когда она сумеет поведать своё, вновь созданное произведение – Бог весть. Однако, рано утром следующего дня никого не боявшаяся Ленка-брошенка уже распевала эту частушку на всю Махоушку. А Агафья, как ни в чем не бывало, слушала и вместе со всеми удивлялась смелости Ленки.

Трое суток не спали, не ели махуошинцы. На улице тоже никого не было видно, словно все вымерли. Попрятались людишки в своих избах и с тревогой поглядывали в окна, прислушивались к голодному рёву обобществлённых животных. Ждали….

Агафья наперед уже знала, кто ходит за скотиной, кто доит коровушек и время от времени зло бросала:

- Нашли хозяек. Да оне не знают, с какого боку под корову-то садиться. За сиськи-то не знают, как держаться. И, вздохнув, еще злее добавляла:

- Голытьба проклятая, поганки… погубят всех коровушек, присушат молоко… Вот и сравняли всех с бесштанниками, с ленивцами, сокрушённо обращалась к кому-то старая женщина.

Агафья догадывалась: по ночам Маланья и ещё кое-кто из бабёнок бегали украдкой к загону, отыскивали своих коровушек, подкармливали их и начисто выдаивали – отчасти для того, чтобы не пропало молоко, плохо выдоенное неумелыми руками, а больше для того, чтобы было чем утром покормить ребятишек. Агафья считала эти ночные вылазки унизительными для себя, постыдными. Да и Чернуху не хотела беспокоить, жаль было.

Дед Исаак ещё больше был убит горем. Он днями и ночами молчал, погружённый в свои горькие думы и то ходил что-то скрёб, чистил в пригоне, в стайке и в стойле, то садился на своё постоянное место на лавке возле рукомойника и, тряся бородёнкой, что-то шептал про себя – молитву ли, проклятье ли, как Агафья. Он, в отличие от Агафьи, не посчитал бы унижением для себя встречу с Гнедком, но днём он боялся Агафьи, а для ночных похождений он был слаб зрением.

А скотина, согнанная в кучу и пробивавшаяся на голых шовяках, не утихая, ревела, ржала, блеяла. Всё чаще раздавались то страшный визг лошадей, лягающих и кусающих друг друга, то надрывное мычание коров. Лошади кусались, увечились копытами. Коровы пропарывали одна другой рогами то бок, то вымя. Вновь испечённые коммунары ездили по дворам, выпрашивая, где «сена клок», где «вилы в бок», чтобы поддерживать «вашу же скотину».

- А коли она наша, так и отдавайте её нам, - отвечали мужики, - туды вам не дадим корма.

И не понятно было, почему так поступали люди: хотели ли они погибели своей скотинушке, чтоб вместе с ней и «комуния сдохла», надеялись ли они на то, что скот будет снова в их собственных дворах. Скорее всего, было и то, и другое.

И вот в четверг, опять так же рано утром, снова прибежала Маланья и тоном заговорщицы позвала Агафью:

- Пошли, Анисимовна! В руках у неё был большой кол. На это раз Агафья не стала притворяться. Она сразу поняла, куда зовёт её подруга. Не стала она и противоречить. Пока Агафья одевалась, Маланья успела ей поведать, что ночью у них побывал сосед, Игнаха Соловьёв, и, «потаясь», сказал , что коровушек и лошадушек можно забрать по домам, но только, чтоб никто не знал, что он, Игнаха, натолкнул их на эту мысль. Если бабы сделают это, как бы по свей воле, им ничего не будет, а если власти узнают, что эту идею подал Игнат, ему здорово попадёт за это. В каталажку могут посадить. Последнюю мысль, Агафье показалось, Маланья добавила от себя.

Собравшись, Агафья перекрестилась на иконы и, обратясь к Исааку, вполне серьёзно обронила:

- Благослови Христа ради, старик.

Тронутый не столько словами, сколько тоном старухи, дед ответил с дрожью в голосе:

- Господь благословит. Иди.

Не было сказано ни слова о том, куда и зачем пошли старухи, но Исаак Платонович тоже понял всё и повеселел душой.

У колодца Агафью с Маланьей ожидало с десяток баб. В руках у каждой из них были либо вилы, либо хворостина, либо просто верёвка. Агафья и тут осталась верна себе: она быстро вернулась, шмыгнула в избу и тотчас же выскочила с ухватом в руках.

Через минуту «бабье войско» решительно и храбро направилось прямиком к загону. По дороге из каждых ворот, как ручейки в речку, к ним присоединялись другие бабы. Впереди всех шли Агафья с Маланьей. Из ворот Ивана Журавля к ним выбежала Марейка.

По дороге решено было брать не только своих коров, а раскрыть ворота и выпустить весь скот – пусть разбредутся по своим дворам. Так и сделали. Даже своих не стали разыскивать. Где там? Изголодавшиеся животные, тесня друг друга, бросились тотчас же в распахнутые ворота, а не попавшие в них, с хрустом повалили рядом стоявшие звенья городьбы.

На поднявшийся шум и звон колокольчиков, ботал и шаркунчиков выскочили на крыльцо заспанные Влас с Мишкой и, ещё ничего не понимая, бросились, было, останавливать скот. Но из предрассветных сумерек наперерез им выступили предводительницы «бабьего войска», и раздался звонкий, издевательски-насмешливый голос Агафьи:

- А вот это ты не видел, дорогой деверёк?

И Агафья, мгновенно нагнувшись и подняв пышный подол сарафана, показала свой широкий голый зад. Раздался оглушительный дружный хохот баб, а Влас, стыдливо отвернувшись и сплюнув: «Тьфу, срамница!» – махнул рукой и скрылся в избушке.

Скот в считанные минуты разбрелся по своим дворам, и счастливые бабёнки загремели подойниками.

Мужики, с нетерпением ожидавшие, чем кончится эта «бабская затея» встречали своих лошадок, чистили, расчесывали им гривы и начинали осторожно поить и кормить. Некоторые заботливо осматривали повреждения, нанесённые от укусов и копыт их собратьями в загоне.

А уже где-то к паужну на смену «комунии» пришла «масленка». Все вдруг разом вспомнили, что масленая неделя кончается. Спешно вплетались в гривы и хвосты рысаков ленты, подвешивались под расписные дуги колокольчики- бубенчики. И вот уже разрумянившиеся от выпитой медовухи и самогонки сначала молодежь, а за ними и постарше мужики и бабы усаживаются в нарядные кошёвки, а кто и просто в розвальни, запряжённые парой или тройкой, и - у-ух! Несутся рысаки во весь дух, высекая искры из-под копыт, поднимая снежную пыль. Забыты только что пережитые тревоги, волнения, слёзы. Как будто и не было никакой «комунии». Забыто всё. Звенят, заливаются бубенчики под дугой, разливаются песни, озорные частушки девок и баб, раздаётся свист, разудалое гиканье парней и мужиков. Вслед им несётся неудержимый ор расшалившихся ребятишек, которые тоже катаются на санках с горки, кидают друг в друга снежки, устраивают кучу-малу. Началось массовое разухабистое русское гулянье, которое закончится только в последний вечер «масленки», в канун Великого поста.