Детство Тани. Глава 7

Постепенно страсти улеглись, но коммуна не умерла, а только как-то более ощутимым стало какое-то различие что ли, разногласие между мужиками хозяйственными, работящими и теми, кто не имел ни кола, ни двора. «Крепкие» мужики не могли простить «голытьбе» их чрезмерного оживления и горячего участия в обобществлении скота. А бабы и вовсе, будто озверели. Бывало, спозаранку подоят коровушек, и обязательно кто-то из них отнесёт кринку молока «бесхозной» соседке: мелюзгу покормить. А теперь… - нет. Не только сама не отнесёт, а и придёт какой пацан, так не плеснёт в его чеплашку.

- А разе вы ишшо не напились нашего молочка во дни комунии-то? - с издёвкой скажет и пройдёт мимо.

Какая-то незримая вражда повисла в воздухе.

Однако началось новое движение в обществе: теперь стали «сгонять» народ в какие-то колхозы. Уже не один уполномоченный, а «целая куча активистов», по словам вездесущего Исаака, понаехала.

Эти люди собирали народ группами и пытались разъяснить им преимущество общих, коллективных хозяйств перед одиночными. Вся беднота с большой охотой добровольно записывались в коллективы – им терять-то было нечего.

Те же мужики, что имели лошадёнку, коровку, а то и двух, долго раздумывали, собирались кучками, смекали, так и этак. Их приглашали «приезжие» к себе «на совет» и там еще растолковывали им, что к чему. И, наконец, почёсывая затылок и, махнув рукой (а была – не была), шли и давали согласие.

Но были и такие, как Никифор Кобылин или Петенёвы – отец с двумя сыновьями – и ещё несколько «крепеньких» мужиков, у которых и лошадок в конюшне стояло три-четыре, и коровушек до десятка, и овец с пол-отары. Им, конечно, «не с руки» было делиться с «голоштанниками», у которых даже захудалой телушки не водилось, потому что они не умели или не хотели трудиться, даже для себя. Обидно было этим мужикам-труженикам отдавать своими руками нажитое опять в общий котел.

И, хотя Кобылины, Петенёвы и им подобные наживали свое хозяйство сами, трудясь до седьмого пота, их стали называть зажиточными, появилось новое понятие – кулаки. Начались междоусобицы. Недавние добрые соседи стали врагами, подчас хватались за ножи, топоры или налетали друг на друга с кольями да вилами.

А между беднотой и зажиточными, кулаками, появилась прослойка – так называемые середняки. Они-то в купе с беднотой и составляли большинство, создавшее в конце концов колхозы.

В Тоураке было создано четыре колхоза: Махоушка входила в колхоз «Энергия», в нижнем краю Тоурака – «Заветы Ильича», в Этаголе - «Пролетарский труд» и в Пихтовом – «Горный охотник».

Мало-помалу жизнь стала налаживаться, входить в колею. Теперь-то Агафья Анисимовна и задумалась всерьёз о переезде с Махоушки в Этагол.

Не прельщали её больше здесь ни предстоящие «супрядки», ни посиделки с соседками. Стала она тяготиться всем этим, захотелось чего-то нового.

Наметив себе день, она с вечера предупредила Исаака:

- Приготовь мне на утро Гнедка. Поеду пораньше в Этагол.

Исаак не возражал: он знал, зачем ей понадобилась эта поездка. Всю ночь они ворочались, каждый на своём ложе, и у каждого из них была на то своя причина. Агафья в сотый раз обдумывала предстоящий разговор-торг с Булгаковыми (фамилия тех, к кому она ехала), ещё и ещё раз твердила себе, чтоб не забыть, что надо посмотреть внутри избы (снаружи-то она давно всё изучила): есть ли полати, ход за печкой в подполье, покрашены ли полы, достаточно ли высок потолок.

Исаака беспокоило своё: знал он, что ответственность за этот переезд целиком ляжет на него, Боже упаси, чтоб не разбился ни один горшок, чугунок, чтоб не отломился ни один листочек или, чего хуже, цветочек с садинок, чтобы не растерять по дороге курчонок и т.д. и тому подобное.

Наконец, забрезжил рассвет. Старуха по-молодому соскочила с печки, наскоро умылась, помолилась, подоила Чернуху, ещё поспешнее пообедала и отправилась в путь. По дороге она ещё раз всё обдумала, начиная с того, как она войдёт, что скажет, в какой момент разговора она скромно хохотнёт, когда поведёт разговор «сурьёзно». Всё продумала хитрющая старуха.

В раздумьях незаметно доехала до дома Булгаковых. Вышла из кошёвки, с трудом разминая затёкшие ноги. Отвязала повод из кольца на дуге, крепко обмотала его на стояк, специально для того предназначенный и, увидев в окошке лицо хозяйки дома, оглядела себя, стряхнула приставшие травинки сена, на котором сидела в кошёвке, и твёрдой походкой пошла к крыльцу. Тут же с удовольствием отметила про себя: высокое! Открывая дверь в сени, она дёрнула за сыромятный ремешок и несколько раз приподняла и опустила щеколду. Это тоже понравилось ей. Мимоходом заметила плотно закрытую дверь в кладовую и рядом – крепкую невысокую лесенку и лаз на чердак.

Совсем не робко (Агафье вообще была не ведома робость) она открыла входную дверь и переступила через порог. Её охватило тёплым приятным воздухом. Отметив про себя - окна большие, чистые, солнце «залило» всю избу - Агафья молча прошла на середину комнаты, помолилась образам в переднем углу и поклонилась хозяйке:

- Здорово ночевали.

- Милости просим. Проходи. Садись, гостьей будешь.

- Спаси те Христос, - опять поклонилась Агафья и грузно опустилась на лавку.

Ритуал окончен, пора переходить к делу, но в эту минуту вошёл хозяин, управлявшийся во дворе.

- Доброго здоровьица, гостьюшка. С чем пожаловали?

Агафье это тоже приглянулось: можно было легко поведать о цели своего визита. Она умела вести разговор с любым человеком и на любую тему, потому без особого труда не только рассказала, зачем она здесь, но и сумела убедить хозяев принять её необычное и совсем неожиданное для них предложение. Постороннему человеку показалось бы весьма странным, что люди, никогда не помышлявшие ни о каком переезде, тем более об обмене подворьями, вдруг ни с того, ни с сего согласились. Ударили по рукам, тем самым как бы скрепив свой необычный договор.

Гостеприимная хозяйка тотчас же собрала на стол:

- Чем богаты, тем и рады.

А после обильного паужна начался теперь уже доскональный осмотр Агафьей всего, что её интересовало. Всё понравилось Агафье, но она знала, что делает: нельзя явно показывать, что ей всё так безукоризненно приглянулось, а то ещё возомнят! И она тщательно осматривала все углы, ощупывала стены, «придиралась» кой к каким мелочам и, наконец, изрекла:

- Ну, да ладно. Все это поправимо, были бы руки, а у меня они, слава Господу ещё есть и целы.

Решено было, что Булгаковы завтра же приедут на Махоушку посмотреть их Агафьи с Исааком подворье. На том и расстались.

Уехала Агафья уже ближе к вечеру, очень довольная собой: всё ей у Булгаковых понравилось. Недаром она день и ночь думала об этом обмене с тех самых пор, когда в Покров ездила к Варваре. А ещё больше эта своенравная старуха была довольна собой: всё-то ей удавалось, что бы она ни задумала.

Дома она всё в мельчайших подробностях рассказала Исааку. Любила она потолковать со стариком в те моменты, когда дело касалось её личных удач.

Обоюдно было решено: до поры до времени соседям ни гу-гу: вдруг не получится.

❋ ❋ ❋

Булгаковы своё слово сдержали. Приехали. Долго ходили, осматривали все постройки. Епифан пытался покачать изгородь – крепкая! Хозяйке понравилось, что домик стоит на бугре: кругом всю деревню видно. И колодец под окном. А особенно приглянулся им обоим сад и большая ограда. Они не раз бывали здесь, проезжали мимо и любовались разноцветьем перед окнами. А ещё Ульяну радовало то, что Лиза, её младшая сестра, год назад вышла замуж за Сашку Голева и живут здесь же, на Махоушке. Но и Епифан и Ульяна, не хуже Агафьи, о многом умалчивали: как бы старики не передумали. Дело было закончено. Решили: магарыч – пополам.

Агафья, чтобы не остаться в долгу, блеснула тоже своим угощеньем.

❋ ❋ ❋

Переезд назначили с той и другой стороны одновременно: освобождали друг другу сараи, углы, сваливали всё в кучу – «потом разберёмся».

Дед Исаак в первую очередь перевёз все садинки, затем посуду, весь скарб из избы.

На следующий день дед сколотил из реек ящик для кур, Агафья забрала свою Мурку, Танюшку с Макаркой и отправилась на новое место. А дед Исаак и Епифан ещё целую неделю перетаскивали каждый своё из амбаров, стаек, пригонов, перегоняли скотину. Наконец, всё встало на место, но хлопот было много: всё расставить, разложить по местам, обжиться.

Варвара Анисимовна с семьёй удивились и обрадовались внезапному переезду стариков: теперь расстояние между ними сократилось – чаще будут видеться. Варя отправила Нюську помочь тётке обустроиться на новом месте, а Танюшку с Макаркой увезли на это время к бабоньке Варваре в Пихтовый.

Вернувшись из Пихтового, Таня сразу заметила в пригоне «чужую корову». Она была намного больше Чернухи, и рога «страшные, большие». На вопрос: «А где наша Чернуха?», Агафья ответила: «А теперь у нас не Чернушка, а Красуля».

Много позднее Таня догадалась, что мама променяла Чернуху на Красулю потому, что последняя была похожа, как две капли воды, на её любимицу Дочку - такая же красно-пёстрая. Бока красные с белыми пятнами, на лбу белая звездочка, ноги ниже колен - тоже белые.

- Она в носочках, - подпрыгивая, кричала девочка. И всё-таки, это была не Дочка. Рога большущие, круглые, «как ухват», но оба целые, а Дочке ведь Агафья тогда в ярости сломала один рог.

Однако, сходство Красули с Дочкой было: её бодливость. (Не потому ли старуха выменяла ее себе?) Может, именно из-за Красули и остался у Тани страх перед коровами на всю жизнь? Хотя, пожалуй, был еще один случай, более ужасный, но об этом позже. А сейчас Тане запомнилось надолго другое. Домик их, теперешний, стоял на самом берегу немноговодной, но очень быстрой, с каменистым дном и потому шумной реки Этагол.

Напротив, через дорогу, - поле, засевавшееся пшеницей. Осенью пшеницу сжали и в снопах сложили на косогоре в скирды. Их не огораживали и, пока эти скирды не увезут для обмолота на гумно, по полю от скирды к скирде ездил верхом на лошади объездчик, если чьи-то коровы бродят возле скирд, он их отгоняет или загоняет в загон, чтобы хозяева их оттуда забирали. При этом хозяев строго наказывали: штрафовали, отбирали коров или даже судили за порчу колхозного жита.

Однажды под вечер Агафья увидела у скирды свою Красулю. Она выхватывала из скирды сноп за снопом и развеивала их по земле. Бабка несказанно испугалась, а т.к. ноги у неё были больные, бежать надо в горку, она и отправила Таню.

- Беги скорей, пока объездчик не угнал!

Таня очень боялась, но спорить с мамой не рискнула, её она боялась ещё больше. Побежала. А Красуля за это время уже вошла в раж: снопы один за другим растерзанными летели на жнивьё. Танюшка подбежала, замахнулась в страхе на корову кнутом:

- Циля! Циля!

А та, бросив снопы, - морду вверх, земля из-под копыт – и за девчонкой.

У Тани и так не было сил, ведь она уже сколько пробежала в гору босыми ногами по жнивью, а тут еще страх сковал её. Бежит вокруг скирды, корова – за ней. Обежали несколько кругов, девчушка вовсе выбилась из сил. Упала, ревёт во всю матушку. Запорола бы её тут Красуля, ногами затоптала, но на её счастье, во весь опор прискакал объездчик. Хлестнул кнутом Красулю, подхватил ревущую Таню, посадил впереди седла и спросил:

- Ты чья?

Ничего Таня не могла выговорить. Теперь она ещё больше перепугалась, что ей от мамы попадёт. А мама всё видела и перепугалась не меньше Тани. Не известно только, за что больше: за то ли, что девчонку корова порешит, или за то, что корову заберут. Стоя у ворот, она замахала рукой и закричала:

- Суды! Суды! Моя она!

Повезло на сей раз и Агафье: пожалел этот парень её из-за перепуганной девчонки, не забрал корову. С исцарапанными в кровь ступнями ног, вусмерть перепуганную, зареванную, Таню уложили в постель.

❋ ❋ ❋

Осень в тот год установилась хорошая: сухая, продолжительная. Желтеющие травы и кустарники затянулись паутиной, в воздухе носились запахи увядающих цветов, жужжали пчелы, делая последние запасы на зиму. Высоко в небе курлыкали журавли. Агафья подолгу стояла на полюбившемся ей высоком крылечке и из-под руки смотрела им вслед, непременно вспоминая при этом Ивана Журавля.

- Правое крыло клина длиннее левого да и летят высоко – осень длинная будет. Она свято верила приметам, «запукам», снам. Да и как было не верить? За долгую жизнь в глухомани, вдали от цивилизации, люди из года в год следили за всем, что происходит в природе, сопоставляли с праздниками, знаменательными датами. Одним словом, вели «записи» в голове. Так создавались приметы, в которые нельзя было не верить.

В один из таких погожих дней Агафья решила ещё раз съездить в Кистайков лог, пошарить грибочков. Хотя этих грибочков-груздочков у неё было насолено уже не на одну зиму. Все кадушечки, ушатики были заполнены ими. Но старухе, видно, хотелось развеяться, побывать «на волюшке» в такой денёк. Любила Агафья Анисимовна Кистайков лог.

Исаак заседлал ей Гнедка, привязал в тороки большую корзину, и Агафья, забрав Танюшку, чтоб «веселее было», направилась прямо вброд через Этагол. Поднялись по тропинке, протоптанной скотом, в гору. Долго ехали по таким же тропкам косогором и спустились вниз, в Кистайков, к ручью. Сделали привал. Здесь она отдыхала, перекусывала, «чем Бог послал», и отправлялась дальше – на поиски ягод или грибов. И сейчас она достала из корзины большую краюху подового хлеба, сваренные вкрутую яйца и туесок с квасом. Расположились на большом гладком камне-валуне. Не успели перекусить – из-за куста черёмухи вышел мужик с корзиной опят в руке. За плечом - дробовик. Танюшка первая узнала его:

- Дядя Абросим!

Да, это был и в самом деле Абросим – деверь Маланьи. Поначалу Агафья немного растерялась: ведь впервые после переезда с Махоушки, она лоб в лоб, к тому же так неожиданно, встретилась с бывшим соседом. Ей стало как-то не по себе: ведь не один десяток лет прожито бок о бок, столько пережито и плохого и хорошего. И вот Агафья ни с бухты барахты, ни с кем не посоветовавшись, почти не попрощавшись, сорвалась с места и уехала.

Неловко чувствовал себя и Абросим. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, боясь, что эта непредсказуемая старуха выкинет опять какой-нибудь номерок, начнёт насмехаться. Не знал мужик, с чего начать разговор, и молча уйти не решался. Наконец, Агафья первая прервала затянувшееся молчание:

- Ну, как поживаете-то? Все ли живы, здоровы?

- Дык, живем, хлеб жуем, - смущенно ответил Абросим. Маланья тоскует по тебе, тётка Агафья, добавил он.

Лёд тронулся. И полились расспросы, рассказы с той и другой стороны, и будто не было тех долгих месяцев, что они не виделись. Много поведал Агафье сосед и, наконец, намекнул о том, что «зиму ещё прозимуют «богатеи», а по весне начнут их раскулачивать и выселять».

На прощание Агафья велела кланяться всем соседям, особо Маланьюшке. Абросим обещал, звал в гости наведаться. Сосед ушел. Агафья, растревоженная встречей и всем, что услышала от соседа, усадила Таню в седло, взяла Гнедка за повод и пошла в гору пешком. Назад. Домой. Ей почему-то стало не до ягод, не до грибов.

Вернувшись с пустой корзиной, Агафья даже не опнулась с Исааком, ковылявшим навстречу. Прошла прямиком в избу. Ей не хотелось пока разговаривать со стариком, что-то её беспокоило. В избе она ещё долго ходила из угла в угол, потом стала метаться от окна к окну. В одном из них она увидела свой двор, постройки - за ними шумел Этагол, - и противоположный берег, поросший листвягом. Переметнулась к другому окну – где-то вдали стояло несколько одиноких домиков, дальше – Пашин лог. Агафья пошла в куть, и здесь, в окно, она увидела только поле, теперь уже колхозное, на котором прошлой осенью Красуля едва не забодала Танюшку у скирды.

Агафья тут же присела на лавку. Задумалась. Теперь она поняла, что её тяготило. Одиночество! Ведь, переехав с Махоушки, она, по сути, осталась в обществе одного своего ненавистного ей Исаака. Ну, ещё Танюшка-несмышлёныш. Ни одной соседки…

Перед глазами Агафьи замелькали ее махоушенские соседи и товарки, веселые «супрядки» в долгие зимние вечера, посиделки по праздникам с утра до вечера. Она представила себя в кругу этих весёлых, добрых, отзывчивых людей. Одна Маланья чего стоит! Агафье немного стыдно стало, что порой она, бывало, просмеивала некоторых. А здесь… - продолжала она размышлять. Всё, чем она восторгалась поначалу, вдруг поблёкло в её глазах. «Изба? Ну, и чё, что добротная она да «весёлая»? Стоит, как скворешня – кругом одна. Ни к себе позвать, ни сходить к кому».

Сейчас Агафья готова была даже обвинить Булгаковых в том, что оказались такими сговорчивыми. Теперь она была уверена: по их вине она оказалась в таком плачевном положении.

Вечером Агафья не выдержала и поделилась-таки с Исааком своими тяжкими думами. А тот, чтобы «потрафить» старухе, высказал свое «разумение»:

- Оно и понятно, пошто оне так скоропалитно согласие дали: небось, надоело бирюками-то жить. С людями покалякать захотелось.

С этих пор Агафья совсем опять потеряла покой и стала ломать голову, как исправить свою оплошность.

❋ ❋ ❋

Между тем, погода явно менялась. Прошла всего одна слякотная неделя после Покрова, и выпал снег. Почти месяц еще канителилась погода: то растает снег, пригреет солнышко, то снова украсит землю белой скатертью. И только ко Дню Казанской иконы Божьей Матери установилась настоящая зима. Агафья с дочерью поехала к сестре Варваре в Пихтовый. Теперь уже всё чаще его стали называть просто «Горный», т.к. там был образован колхоз «Горный охотник».

Приближалось Пельменное заговенье, а у Агафьи уже стало традицией – привозить Танюшку к «бабоньке Варваре на пельмени». Сама Агафья никогда не стряпала пельмени к заговенью. Непонятно, почему, скорее всего, - из жадности. К тому же, Таня всегда с большой охотой ехала в эту добрую гостеприимную семью. Сама бабонька Варвара никогда никого не ругала, Таню всегда ласкала, гладила по головке, перед сном рассказывала интересные сказки. Нюся и Кит играли с ней, хотя и были «большими», а Полухерья по вечерам читала книги: Часослов, Библию, Евангелие. В одной из них были очень яркие красивые картинки. Таня любила их рассматривать.

Иногда мама Агафья привозила девочку пораньше, дня за два, за три до заговенья. Это тоже очень нравилось Тане: она видела, как все взрослые готовились к этому дню. Нюсе мать поручала самое главное дело: готовить фарш. Нюся старательно и очень долго рубила мясо сечкой в небольшом корытце, специально для этого выдолбленном из березы. Сыну Варвара Анисимовна не доверяла это делать.

- Обязательно нарубит щепок из корытечка, - со смешком говорила она.

Тесто наминала сама бабонька. Пельмешки тоже лепила она сама – махонькие с ноготок на большом пальце. Раскатывала тесто в «веревочки» и нарезала колобочки - тоже Нюся, Таня давила колобочки , а Кит раскатывал сочни. Все были заняты. Одна Полухерья не принимала участия в пельменях. Она управлялась со скотиной: корову доила, поила всех, давала корм, приносила дрова к печке на утро, а потом мыла руки, крестилась на иконы и только после этого садилась читать свои «святые» книги. На всю жизнь сохранит Таня в своей памяти эти вечера.

И в эту поездку, как всегда, сёстры много потихоньку о чем-то разговаривали, а провожая, Варвара Анисимовна сказала:

- Смотри, Аганя, не ошибись опеть. Ведь и ланись я говорила тебе, что пожалеешь. Так и вышло. Ну, да смотри сама, тебе виднее.

Варвара знала, что сестра все равно поступит по-своему.

❋ ❋ ❋

Скоро зима вступила в свои права, грянули морозы. По ночам завывал ветер в трубе, и слышно было, как трещит лед на Этаголе. В такие ночи, в особо лютые морозы, вплотную к жилью подходили волки и терзали Агафье душу своим голодным воем.

На стёклах одинарных рам намерзало столько снега, что Таня наскребала горку на подоконник и катала с неё «тюрючки» из-под ниток. А то подолгу стояла на коленках перед таким окном и дышала, дула до тех пор, пока на стекле не появлялся протаявший глазок, в который можно было увидеть, «чё деется на улке».

Агафья, тоскуя по Махоушке, вечерами одиноко сидела за прялкой, дед Исаак, как всегда, подкладывал дрова в свою «железку», накалял её докрасна и укладывался на свою постелю головой к порогу.

В колхоз его «не погнали», остался единоличником, и даже оставили ему Гнедка.