Женихи

Петька Кношин – раскосый мужик, мужик со смешинкой. В разговоре всегда смеётся и непонятно – то ли он на тебя смотрит, то ли в сторону.

В выходной день сидит у раскрытого окна, дышит миром. А мир купает его мухами да назойливыми паутами. Ленивая улица наводит на него скуку и пустоту. Если паута прихлопнет и то ладно.

Из-за угла вывернул дед Акунькин, распугивая зазевавшихся кур. Опираясь на палку, он подвернул к окну.
– Сидишь?
– Ну.
– Загну, не запрёг, а поехал.

Подмостился около окна и старик. Посидели немного молча.
– О-хо-хо. – Начал дед.
– Спугашь, некак. Чё надо-то?
Петька вопросительно вытаращился на старого. Тот, не обращая внимания, продолжал своё.

– Слушок пущён. Как вроде бы, один опять дурачишься?
– А тебе кока заботушка-то?
– Да ты погодь ершиться-то. Кока заботушка. А вот тока об вас и заботушка. Вы же, молодь, народ бестолку. Дай, думаю, парня определю.
– Хе-э-э, бестолку. Толковый нашёлся. – Рассмеялся Петька.

– Хочу понаведаться к одной знакомке, могу и тебя прихватить за компанию. Я там к старушонке прибиваюсь, а у ей дочка есть, тебе ровня, как раз тебе и мене, На пару женихаться будем. Всё ж весельче будет. А то одному как-то не с руки, внедобно. Идёт? – ввинчивал упорно свою линию дед.

– Распутник ты старый хрыч. Да у меня вон своя токая болтается.
– Своя-то своя, да чужа-то лучше. Своя-то надоедает. Домашний селезень в чужом огороде и то становится диким. Сам же кричал – сменить бы бабу надо.
– Ну, кричал, ну и что из этого, мало ли что мы в бреду издаём.

Петька разломился в улыбке.
– Идти-то далеко? – сговорчиво потеплел он.
– Да тут не далече, если напрямки, так вовсе рукой подать.
– Ну ладно сговорил, счас переоблачусь, и тронемся.

Шли бодро. Чтобы сократить путь до деревни, пошли лесом. Дед с палкой поспешал за Петькой.

День выдался жарким. Берёзовый лес поглотил собой путников и сопровождал их путь пением птиц и запахом трав. Они летели душами, чтобы в празднике этом вновь родиться. Лица их горели жаждой нового.

– Слухай, давай присядем трошки, птах послухаем, – предложил дед. Сели. Петька сел на мягкую кучу, ему все равно, поют эти птахи или нет. Одна только думка у него – быстрей бы дойти, да остудить жажду, утопить в самогоне.

– Вон видал, что творят, райское создание, слухашь их и не наслухашься, – разомлелся в удовольствии Акунькин. Посидели, помолчали, в молчании тоже есть своя прелесть.

– Эх, счас пельмешками закусим!
– Дак а выпить че-нибудь найдется?
– Найдется, найдется, не боись, у них завсегда самогончик водится. Дочка ее мне и говорит: «Приведи мне какого-нибудь шахтерчика». Ну, я вот про тебя и вспомнил. Со своим то она не живет, а горе мыкает. Не хочет его.

– Х-ы-ы, вспомнил он. Ты вот пятерых короедов настрогал, а сам бобылем коротаешь, один как перст сычуешь.
– Как один, не один, вдвоем с гармошкой.
– Ну вот только что с гармошкой, аха.
– А ты че про меня загудел, сам не у шубы рукав.
– А че, спросить нельзя че ли? Старая редька!
– Спрашивать-то спрашивай, да не допрашивай, без тебя тошно.

Акунькин высморкался, разгладил усы:
– Ну ладно, не будем ругаться.

Эх ельничек, да березничек
Будем елочки ломать
Девок, бабок целовать.

– У-у-ух, мать твою, падла! – заорал Петька, соскочив с места.

Дед напугался, зажмурил глаза, а когда приоткрыл один глаз, его взору представилась следующая картина: Петька, скача и прыгая, сорвал штаны и стряхивает с себя крупных красных муравьев. Очумело водя глазами и ерзая ногами, он, охая со злостью, тер трусами между ног.
– Ох-хо-хо, ох и жалятся, стервы! – Орал он на весь потревоженный лес.

Пряча улыбку в усы, дед привстал, опершись на палку.
– Петруха, ты мужик недопаренный, вот муравьи прожгут тебя, глядишь, и детишки полезут.

Шли дальше.

– У меня не пятеро, а четверо осталось. Старший-то Толька помер, царство ему небесное. В потемках перепутал, вместо водки уксус выпил. Сгорел, как свеча, не спасли. Вот, так же как и ты, перепутал муравейник с кочкой. А дочери носы ворочуют от меня. Младшой вот, забегает иной раз, деньжонок занять на бутылку, без отдачи, правда.

Акунькин человек гордый и упрямый. Выпучился на земле, как шершавый пупырышек на огурце, и толи он трет жизнь, толи жизнь его трет; пойди, разбери, а может он, о жизнь трется.

– Ты че свою старуху бросил?
– Сука, со стороны прихватывать стала. Не жили, а тужили, я ей не верю, она мне не верит, вобщим, занимались нанайской борьбой.
– Бабу раз в месяц, для профилактики обязательно надо бить, чтоб шелковая была, аха. Вон как мой сосед, включает радио на всю катушку и мутузит свою Люську, х-ы-ы, под музыку. – Внес в разговор свою лепту Петька.

Шли они занятые мыслями, перебирали свои жизни, каждый думал о своем, наболевшем.

Петьку грызет тоска, не заводятся у него детишки. Пресная у него жизнь. Не жизнь, а затянувшаяся дрема, где спать не спится, и вставать не хочется. Пробовал, он схлестнуться с другими бабенками, может в другом месте ему повезет, ребятишки попрут. Но все осечка, то бабенка взбрыкнет, то его душа бабенку отвергнет. Теперь живет, что жвачку жует.

– Чё-то мы с тобой разбежались. Давай птах послухаем, заливаются уж больно, стервы, заманчиво, душу бередят. – Перебил дет мысли Петьке.

На этот раз Петька стал садиться осторожно, осмотрел все вокруг и сел на чистую траву, чтобы не обмешуриться.

– Ты, затарахтел бить, бить бабу надо. Бил я свою старуху, только оно все обратно возвертается. Вот оно выкрутас какой выходит, как аукнется, так и откликнется. Вот и приходится бобылем коротать.

– Да где тебе с ними жить, ты все по войнам таскался, потерял к ним нюх, х-ы-ы. Вот они на тебя крест и положили, аха. – Подковырнул Петька.

– Н-у-у, ты смотри-ка, какой! Озорно маткой – правдой балуешь! А, может, ты и всерьёз, правду за хвост поймал!? Она ведь, женщина тонко чует с кем можно ужиться, а с кем натужиться. Может мой душок им не по нраву. Меня скрозь три войны проволокло, с первой Мировой начало таскать, может, и действительно прокоптился, и совсем горький стал.

– Ну ладно, хватит тебе комаров смешить, пошли.

Пройдя лес, вышли на луг. Их взору предстала деревня, по крыши заросшая дикой порослью. Улицы встретили безлюдьем, лишь беспризорно слоняются телята. Собаки не лают, лежат, смотрят неподвижными, безразличными глазами, словно, вместо глаз вставлены бусинки – стекляшки. Тихо. Покосившиеся домишки наводят тоску. Но, полуживая деревня, потерявшая хозяина, все еще держит нрав раздолья. У разваленной поленицы дров спит пьяный мужик, а в глубине дома слышна музыка, крутят на радиоле пластинки.

Мишка, Мишка!
Где твоя улыбка?
Полная задора и огня.

Прошли заросший крапивой проулок, попали в расхлестанную, построенную кому как на сердце бог положил улицу, улицу, где черт ногу сломает. Помимо этого она еще имела в себе всякий хлам: разваленный трактор, разбитая тракторная тележка, выброшенная кровать и разного вида шин и колес, одним словом там было все, чем богата деревня. Пробираясь сквозь деревенскую рухлядь, путники подошли к нужному дому.

Войдя во двор, они услышали визг и крики женщин. Объявившийся пьяный зятюха, разухабистый мужик бузил.

Акунькин оробел, но, не подавая вида, гордо вошел во двор. Петька за ним. В дверном проёме появилась фигура крупного молодого мужика.

– Э-э-э, эхэ-э-э!!! – хрипел зятюха, с глазами охотника, увидевшего добычу.
– Ребятки, малинку надыбали. Ну, давайте, давайте, поближе, поближе, счас я вас буду угощать.

Он вышел во двор в угрожающей позе.

Взъерепенились мужики упрямством, натужились, и вылез наружу неудержимый бес. Завязалась схватка, затрещали рубахи. Сопя, молча топтались, топтались взбивая пыль, и как быки, смотрели исподлобья друг на друга. Тут Акунькин приспособился палкой махать, чтоб разогнать, потушить стычку. Разозленный зятюха, изловчившись, схватил за палку, дернул и отправил пинком от себя деда. Акунькин тут же сделал отход с поля брани, пока цел. В кутерьме этой зятюха зверем пожирал Петьку. Петька, шел сюда как гость, нес себя в подарок, а тут встречают его как соперника, врага, не подготовил он себя к такому повороту.

Разъяренный мужик приложил ему кулачищем между глаз и пропахал Петька затылком землю. Небо из голубого, превратилось в черное, а в глазах круги пошли.

Сверкнула мысль в Петькиной голове: «Все, конец!». Но хорошо, женщины отбили зятя от Петьки.

Словно в глубоком похмелье подался он обратно, «не солоно хлебавши», в след за дедом. Земля, как чужая, норовит вырваться из-под ног. Голова гудит, что кипящий чугунок.

Нашел Петька Акунькина уже за деревней. Он сидел на опушке леса, опустив голову к коленям, глаза мокрые от слез. Обидно, ох как обидно. Слезы текут и текут. Дал он им волю, умылся ими, поплакал молча, излил душу в слезах. Ладно, увидел, Петьку и полегчало.
– Живой?
– Да шут его знает, то-ли живой, то-ли на том свете, аха.
– Ну ладно, давай отдышимся.

Акунькин осушил лицо тряпкой, которая была ему вместо платка и с красными глазами, подналег на Петьку:
– Считай, что бабенки спасли тебя от смерти. На войнах чего я только не насмотрелся. Все ловчились, как стой, так и с другой стороны, как можно больше убить людей, и делали это с куражом, изобретательно, рушили жизни, что семечки лузгали. Это мужикам подраться в охотку, а у женщины природа другая, она детей вскармлевает. Вот слухай, я тебе такой случай расскажу. Были мы в Германии, война кончалась. Энкэведешники давай всех наших женщин, которые были вывезены в Германию и вышли там, взамуж, собирать, чтоб везти в Россию на лесоповал, как предателей. Шахтам много лесу надо. А у них там у многих детишки завелись, и их прямо с детишками на пароход и в Союз. Дак женщины, што, давай детей своих спасать. Положили их в чемоданы, сверху в крышку трубки вставили, чтоб не задохлись, записки вложили с датой рождения и именем, и чемоданы в воду пустили.

– Ну и чё?
– Чё, чё, повылавливали чемоданы, детишки некоторые живые остались. Откроют чемодан, а он там лежит весь обмаранный. Некоторые позахлебывались. В женщине мать живуча, сама погибает, а детей бережет. Мы с тобой Петька, мужичье не отесанное и тонкостя эти не по нашим суконным рылам. Мы в женщинах всегда видим только бабу. Вот как этот зятюха – обормот. Сам не живет и другим не дает. Самогонки нажрется и начинает из себя короля козырного разыгрывать. Надоел он им как горькая редька. А как избавиться не знают. Да, мы уж старичье дряхлое, пинай нас без страху, в землю вгоняй. А то засиделись на этом свете, губы раскатали, уваженья захотели! Вот мы с тобой Петька, вроде как торчим на земле, и вроде как нас нету. Земля не нуждается видать нами, не нужны мы ей. Вот кака штука Петька. Кто мы для неё? Обуза. Держит она нас не из радости, а из жалости. В натугу для природы наше содержание.

Стряхнув пыль, пошли молча тем же путем, лесом. Друг на друга не смотрели. «Старый ханыга, сманил меня, ни за что ни про что морду набили»,– корил деда Петька.

Шли насупившись, как побитые псы.

«Зачем я его с собой потащил, пущай бы дома сидел, да мух бил», – ворчал Акунькин.
– Штой-то птахи не поют, молчат, не слышно их – озирался Акунькин. Он посмотрел вверх, макушки берез стояли, не шелохнувшись, словно внимательно рассматривали их, посмеиваясь.

– Ты старый помешался на птахах.
– Ну, кому што, кому мухи, кому птахи. Чудинка душу разглаживает. А потом крылатая тварь ближе к небу, значит душе родственница.

Загрустил Акунькин: «Зачем я перед Петькой хорохорился, так плохо высказался о своей жене. Сам виноват. В пылу азарта порой столько дров наломаешь, что потом сам ходишь, запинаешься. Не дается нам видать эта материя, эта штука не по нашим зубам. Да мне уж не до хорошего, хоть бы к неказистой старушонке притулиться и то сорвалось. Теперь придётся спать со смертью в обнимку».

Ночами плохо спится Акунькину, блеснет какое-то озарение, взбудоражит, и бьется он с мыслями в одиночку всю ночь. Так и эту ночь, не может уснуть Акунькин, вспомнил свою деревню, как грелся на русской печи, спал на полатях. Воспитывали его почитать родителей, уважать людей. Но всё это где-то далеко, в прошлом, а сейчас у него перед глазами стоит неухоженная деревня: «о-хо-хо, что сделалось с деревней, богом забытой, людьми заброшенной. Растерзали матушку. Раньше-то в деревне душу отогревали, а теперь-то где отогреешь, замёрзла душа, злая стала. И Петька злой. А почему люди злые? Оторваны от земли, всё равно, что оторваны дети от матери. Бога нет в людях, вот и маются как неприкаянные».

Утром Акунькин сварил кашу. Раскрыл окно, чтоб на птичек посмотреть, накрошил на подоконник хлебных крошек. Но, не летят птички. Ест кашу и посматривает. Но, вот все ж таки нашелся смельчак, сел на подоконник голубь. Ходит, прихрамывая, поклевывает. Поклюет, поклюет; посмотрит на Акунькина, и опять клюет. Усмотрел Акунькин изуродованную лапу, да искалеченное крыло у голубя.

– Что дружок, тебя тоже судьба потрепала. Да, жизнь штука щекотливая, что девка капризная, кому улыбнется, а от кого отвернется. Да, так оно. Ну, не чего, будем жить, не тужить. А голубь клюет, спешит.
– Э-э-э братец, не торопись, живи ясным днем.

Петька сидит у открытого окна, уже в темных очках и жизнь проклинает. Плохая у него жизнь, все не везет ему, одни неудачи. Замахнулся муху прибить и та улетела, паскуда. Так и жизнь, ускользает, стороной проходит, чуждается его – Петьку.

Из комнатушки Акунькина, по бараку разносится песня. Рыдает гармошка.

Ой, полна, полна коробушка,
Есть и ситцы и парча…

Басы ревут, а Акунькин им подпевает.