Деревенские встречи

С жаждущим сердцем, после трудовой недели едешь в родной край. Манит лес, манит своими просторами, заросшими колками, оврагами и полянками, низинами и косогорами. Соскучился я по своим местам, все хочется вновь объять взором. И вот видишь, как осеннее солнце купается в его кронах, дожигая последний лист, слушаешь, как ветер шелестит его ветвями, дышишь его душистым настоем, мечтаешь о будущем, вспоминаешь о прошлом. Да и взгрустнёшь вместе с лесом, осенней печалью. Слушаешь его шепот, и душа раскрывается в откровении.

Походишь по лесу, похрустишь прелым валежником, по крутой тропинке спустишься в заросший овраг, где среди чащобы кудесничает живой родничок. Заботливая рука, облагородила его деревянным убранством. Поблагодаришь доброго человека, утолишь жажду, освежишь лицо холодной живительной водичкой, и словно ты породнился с родничком, ты уже его не забудешь.

Посидишь в гуще леса, погрузишься в его дремлющее спокойствие, и сбросишь с себя, накопившийся груз житейской шелухи. Погладишь доверчивую березку, полежишь под чистым небом и продрогший до косточек, возвращаешься домой легким и свежим.

Путь мой пролег через небольшой хуторок, приютившийся между березовыми колками. Попав в проулок, заросший бурьяном, я стал всматриваться, нет ли по близости колодца. Возле деревянного дома у раскинутой веером, багровой черемухи топорщилась согнутая фигура. Подойдя поближе, я увидел ворчащего старика, который возился у свалившегося забора. Я поздоровался. Фигура дрогнула, медленно развернулась.

– Здравствуй, здравствуй – пробурчал с недовольством дед.
– Чего ругаешься?
– Чаво, чаво, – раздосадовано протянул дед.
– Аль ты не видишь, чаво, – он показал на груду смятого забора.
– Оно бы рад не ругаться, – затряс дед головой, – да сругашься.

Старик медленно разогнулся, отложил топор и, подойдя поближе, шумно выдохнул. Серые тусклые глаза, переполненные гневом, слезились.

– Да энтот, как его, холера возьми, нагнал на столб. – Кивнул дед, по-видимому, в сторону обидчика.
– Да должен ты его знать. – Роясь в памяти, он пристально посмотрел на меня и после небольшой паузы, спросил.
– А ты, чей будешь?

Пришлось назваться. Оказалось, деду я незнаком, но это не смутило его и, с доверчивостью ребенка, он стал изливать свое горе.

– Во, во, Мишка Гулямшин это был – Вспомнил дед.– Сено он возил. Я сквозь сон слышал, тарахтела машина, если б я знал, что он столб сшибет, я б не таскался по постели, вышел, а то я не ума. Трещит, ну и пускай трещит. А утром смотрю: столб-то мой валяется, и провода путаются. Тынок собрал весь.

Размахивая руками, дед вошел в азарт рассказчика. Его пушистая белая борода оживилась, и все чаще стала елозить шубу. Белый как лунь, с правильными чертами лица, высокий, в подпоясанной шубе, он походил на сноп.

– Он черт, татарин, нет, чтобы ему здесь развернуться, дак он на столб попятился. Вот уж нонче девять ден, как сидим без свету. Нет порядку никакого. К милицинеру ходил. Разберемся, говорит, дед, разберемся. Депутату жалился. А толку? Все разбираются. А мы в жмурки со старухой играй, – вдруг дед встрепенулся. – О, идут черти! – указал он на двух мужиков с лопатами.

По тем, кто подошёл, я понял, что это обидчики деда. На мой вопрос: «Где можно напиться воды?» – старик буркнул:
– В доме у старухи.

Угоревшие от похмелья, мужики шумно бранились, теша свое самолюбие. Вид у них был нахально-задиристый.

Старик бубнил свою, выстраданную обиду. Этот хор, то затихал, то набирал силу, где всяк держал свою ноту. Напившись, и выйдя из дому, я увидел мужиков за копкой ямы. Они легко, без злобы, сыпали матом, как и легко, без злобы, копали.

– Ну, дед, мать твою, шире-дале, сапоги-сандали, если бы я не свалил твой столб, то он бы завтра сам упал. Ты смотри, гниль ведь одна. – И в утверждение мужик стукнул лопатой по гнилому месту столба.
– Ничего, на наш бы век хватило. – Не соглашаясь, оборонялся дед.

Разгоряченные мужики играючи рубили яму, дерзили на упорство деда и с радостью засыпали деда словесной шелухой.

Но дед, покашливая в бороду, не допускал их близко к сердцу, а своей смекалкой подгонял дело.

Через, несколько дней я вновь шел по этому переулку. Возле дедова дома уже стоял новый столб и восстановлен забор.

Увидев меня, дед заулыбался и пустился опять в разговор.

– Не везет на власть нам, дурна она кока-то. Я вот ведь, однако, хочу сказать тебе, хоть и чей ты не знаю, ну пущай будет секрет меж нами. Вот ведь стар я, и дух из меня вот-вот выйдет, сдыхать надо, че зря небо коптить. Но скажу я тебе, все равно жизнь моя у краю, терять мне нечего. Навидался я за это время всякого. Все суета это, все это пустое. Все галдят, что коммунизм строят, в счастье всех загнать хотят. А можно ли хорошую жизнь всем и за всех сделать? Нужно ли!?

Из-за почтения к старику, я не стал его перебивать, а терпеливо слушал.

– Ты дай человеку возможность, он сам себе хорошу жизнь сделат. А не сделат, туда ему и дорога, пущай в дерьме тонет, значит, не способен, на хорошу жизнь. А то тащат его из дерьма, а он лежмя лежит. Посмотри, сколько лодырей развелось, и все норовят сладко жить, и все с открытыми ртами, и всем им дай. А где набраться-то? Тучу накопили грамотеев, а у дел то их, раз – два, да и обчелся. Раньше-то не учили грамоте, парень лишь бы под сабан не свалился, а у девки, чтоб прялка из-под задницы не выпала, вот и вся грамота.

– Но, человек должен как-то выживать, коль он попал в такие условия – вмешался все-таки я.

– Хм-ы-ы – дед, замешкавшись, стал задумчиво гладить бороду, – выживать. Не выживать, должен, а жить, жить в любых условиях, он же не от сырости заводится. Он же человек. Вот давеча ребята-то эти, да при тебе они были-то, харахорные, но пустые, один звон стоит. Легкие, как одуванчики, куда ветер подует, туда и полетят. Свою пустоту водкой заливают. Таких, на любую авантюру, на любой коммунизм подбить можно. Они, что хошь строить будут, лишь бы водка была. Вон возьми, – указал дед рукой на распростертый пустырь – раньше здесь лес шумел, красота, птички пели. А сейчас что? Пустое место. Все повырубали, переломали, все повытаптывали, что хотят, то и воротят, все дозволено, все ничье. Ничего не ценим. И до чего мы так дойдем? Себя на корню погубим. Рубим сук, на котором сидим.

Стали спускаться сумерки, а дед все не унимается, говорит и говорит, словно его прорвало:

– А ты думашь, зачем я, поторапливал дело? С электричеством привык я, прирос я к этой оказии, к телевизору. А то Хрущева не послушашь, как его байки про коммунизм ручейком журчат, прямо заслушашься, не жизнь, а рай сплошной, живи, да радуйся. Вот все и радуются, и все ждут и ждут. Главное, у людей охота к работе пропала. Обуяла сидячая ожидалка коммунизма. Коммунизм, будь он неладный. Раз его Хрущев пообещал в восьмидесятых, значит в его и втиснуться надо, заскочить ловко, здоровеньким, неизработанным, чтобы пожить всласть как можно дольше. Про настоящую работу забыли, работа стала показухой – шельмой. Сидят, ждут коммунизма. Не страна стала, а зал ожидания. Голубая мечта повально головы размозжила, все чумой обуянены, чуда ждут. Правители-то они сами-то не ждут, нет, они купаются в коммунизме, а вы ждите, черт с вами, коль ждете. Ну, пущай ждут, чего-нибудь да дождутся. Иной раз, да и думашь, грешным делом, эх, скинуть бы мне счас, так летков бы двадцать назад, да и посмотреть, что из этой затеи в «Ваньку дурачка» выйдет.

После неловкого молчания, старик смотрел на меня доверчиво – печальными глазами, как бы прощался:

– Ох, чтой-то я нонче разболтался, ты на меня, мил человек, не серчай, хоть тебе я свою боль выложил. Ладно, прощевай. И, шумно выдохнув, словно освободился от накопленного груза, направился в дом.

Я шел по кривым улочкам хутора. Душистый запах сена напомнил ушедшее ягодное лето. На задах селения, на полянке, в сваленном сене, кувыркались ребятишки, ныряя в запашистую кучу, они захлебывались звонким смехом. В стороне сидели уставшие мужики, обмывали привезенное сено.

– Деньга есть, Уфа, гуляем, деньга нет, Чишма, сидим, – тянул кто-то из них.

За мной увязался резвый щенок, он, доверчиво тычась в меня мордочкой, обнюхивал, повиливая хвостиком. Забегая вперед, он рыскал по траве, то возвращался, преданно прыгал на меня, то опять убегал. Теплый вечер окунул меня в детство.

На болоте сердито ухал филин. Смеркалось, я обернулся, заблудившийся щенок убегал обратно. Избы заглазели зажженными окнами, все таяло в сумерках.

От высказанной боли старика, чувствуешь, что долго он тешил себя верой в хорошую жизнь. И не дождавшись, от тяжести разочарований стал осыпаться, как осыпается осенний лес, сбрасывая последние листья. Старик сыпет листы измученных надежд, чтобы остаться голым, освободиться от иллюзий, завершить жизнь ясным и лечь, и заснуть, как спит земля под покровом снега.