Времена года

Село Алтайское, где я появился на свет, расположено в прекрасной широкой долине реки Каменки, у последних отрогов Семинского хребта, там, где горы Алтая сглаживаются и переходят в Сибирскую равнину. По долине проходил старый Чуйский тракт, и в прежние годы село было первой станцией на торговом пути от Бийска в Монголию. Река Каменка была полноводной, она извивалась по долине, меняя свое русло год от года, и одно из моих ранних впечатлений связано с рекой: зелёные кусты тальника отражаются в тёмной воде заречной старицы, по которой на белой надутой наволочке, поднимая брызги голыми ногами, плывет моя сестра Роза. Я сижу на берегу, на сухих ветках, выбеленных солнцем и весенней водой…

Родители приехали с Урала и, прежде чем поселиться в Алтайском, жили некоторое время в Ае, на Катуни. В Алтайском родители устроились в комхозовском доме, что стоял на территории бывшей богатой усадьбы, в доме, который ранее, по-видимому, служил подсобным помещением. Главный дом усадьбы занимала больница – изолятор для инфекционных больных, но вся территория с огородом и садом, где росли ветвистые деревья черёмухи, несколько высоких тальников и два куста сирени, была в нашем распоряжении. Обширный двор был окружён изгородью с массивными квадратными столбами, между которыми были заложены пиленные лиственные жерди. В памяти остался тихий летний вечер, алые облака висят над крышами соседних домов, а я в компании каких-то детей бегаю по зелёной траве нашего двора и до изнеможения смеюсь…

Зарево над соседними домами угасало, и меня укладывали спать. Я лежу, глядя на прикреплённую к стенке ткань, на которой были разбросаны стилизованные фиолетовые тракторы, и слушаю, как чёрный репродуктор тихим голосом сообщает сводку новостей «В последний час». Новости меня не интересовали, но было любопытно, как голос попадает в репродуктор. Конечно, по проволокам; наверное, в проволоках есть дырочки, по которым проходит звук. Но это предположение отпало позже, когда я увидел, как наши провода накручены на основную линию, которая проходила по нашей крыше…

Зимой я шнырял по кухне и комнате нашего пятистенного дома. С большим портфелем с работы возвращался отец, и я бросался к нему:
– Что принес?
На что он неизменно отвечал:
– Бибику с салом.
Я усаживался верхом на носок его пима, ощущая руками шероховатость валяной шерсти и холодок улицы, и отец вышагивал со мною через всю кухню…

Иногда, тепло закутанный, я попадал на улицу: после ночной метели заборы, деревья и скаты домов покрыты снегом; двор в сугробах, через которые мы выбираемся на нашу улицу Подгорную; там первая санная борозда облегчает наш путь к базару… Однажды вечером сестра Роза одела меня и взяла c собой. Развалившись в санках, я смотрю вверх, в чёрное таинственное небо с удивительно яркими звёздами и чёткой полосой Млечного пути – такого я не видел ни раньше, ни позже.

❋ ❋ ❋

По рассказам матери, я болел и умирал, когда мне было два года. Мать узнала, что в Алтайское приехал детский врач по фамилии Карликов, как уполномоченный по какому-то делу, и попросила его посмотреть меня.
– Вы же его заморили! – сказал он. – Возьмите сливочное масло и кладите ему в рот чайной ложкой.

И я выздоровел от этого лекарства.

❋ ❋ ❋

Рядом с нашим двором, через переулок, была ещё одна дореволюционная усадьба с большим домом и многочисленными надворными постройками (амбары, навесы, конюшня, колодец…). Во времена моего детства в доме жили Дмитриевы – семья, я предполагаю, важного районного начальника. Я помню два предвоенных посещения этого дома. Я стою (наверное, не один, но никого не помню) в коридоре этого дома перед закрытой дверью в ожидании чуда. Дверь распахивается и открывает вид на огромную ель, на которой висят блестящие шары и конфеты в бумажках… Другой раз в этой же большой комнате, но без ёлки, хозяйка дома и моя мама беседовали о чём-то, сидя на диване, покрытом по моде того времени белым чехлом. Чтобы развлечь меня, хозяйка дала мне посмотреть кучу новеньких, только что привезённых для детского сада книжек-малышек и любезно предложила мне выбрать что-нибудь для себя. Я разложил книжечки на стуле в несколько аккуратных стопочек, в каждой стопке одинаковые книжечки, и взял из каждой стопки по одной для себя. Когда я продемонстрировал свой выбор, хозяйка удивлённо взглянула на маму, после чего мама сказала, что нужно выбрать только одну книжку. Это было труднее, но выбор был сделан, и я шагал домой с книжкой-малышкой в руке.

После Дмитриевых в этом большом доме разместилась организация – Доротдел (как никак наше село стояло на старом Чуйском тракте). В переулке, около нашего двора поставили грейдер, по которому мы лазили и крутили большие колёса управления, а чуть подальше – дорожный каток. Время от времени каток, громыхая, тащился за трактором с огромными зубчатыми колесами. Трактором управлял отец Тольки Герасимова, иногда он поднимал Тольку к себе на трактор к нашему восторгу и зависти. Отец Тольки погиб на войне, а потом неожиданно, во сне, умерла мать – Нюра Герасимова, и Толька остался на попечении дяди Константина и его жены Варвары Ивановны, или просто Ивановны, как её звали соседи.

Перед войной Доротдел исчез (кажется, он переехал на новый Чуйский тракт), дом и усадьба стали детским садом. Приусадебные постройки были не нужны (или были нужны в другом месте), бревенчатые сараи стали разбирать, и меж бревен обнажилось мышиное гнездо с маленькими голыми мышатами.
– Кошку, кошку надо – закричал Лерка Тарасов, который был в белой рубашке и почему-то участвовал в разборке.

От приусадебных построек остался колодец и амбар, около которого стояла старая яблоня, а усадьбу занял детский сад, при котором жил и служил сторожем эвакуированный артист из Ленинграда (1942). Когда детей разбирали по домам и усадьба притихала, он выходил на высокую террасу дома и пел перед зелёными рядами картофеля, уже укрытыми длинными вечерними тенями от соседних тальников…

Потом в доме поселился первый секретарь райкома Парамонов – отец Клавы Парамоновой, но Клава жила с матерью в другом месте. Когда он разговаривал по телефону, его голос через открытые окна был слышен на улице (лето 1944).

❋ ❋ ❋

Пробуждаясь после ночного сна, я бегу по узкой тропинке, стараясь не касаться травы, покрытой холодной росой, мимо чурки, на которой отец обычно колет дрова, мимо колодца с прохладной, загадочной глубиной, мимо зарослей жгучей крапивы – к восточной стенке бани. Тут не растёт трава, дожди идут с запада; по сухим комьям земли ползают красные, с чёрными пятнами букашки, я не знаю их название. Ласковое утреннее солнце нежно греет, передо мной зелень огорода в окружении кустов клёна и черёмухи, в зарослях крапивы видна Генкина баня, а вдали – безлесные заречные горы, на которых можно рассмотреть что-то похожее на дирижабль, но это не дирижабль, а заросли кустарника, до которых мы как-то добрались с Венюшей, когда он переехал жить за реку.

❋ ❋ ❋

Я не знаю, за что следует наказывать маленького мальчика. Отец не был жестоким человеком, но система воспитания, в которую мои родители верили, по-видимому, допускала телесные наказания. Ремень плотно прикладывался к голому заду, и я ревел. По окончании экзекуции, взбешенный, я сунул кулак в оконное стекло и побежал из дому. Отец догнал меня в конце нашего переулка и… очень внимательно осмотрел мою руку. Я ожидал продолжения наказания, но меня оставили в покое. На следующий день пришёл мастер и вставил новое стекло.

❋ ❋ ❋

С нами жила бабушка Анастасия Яковлевна – мать отца и вдова дореволюционного сельского священника. Бабушка спала на кухне около русской печки, у соседней стенки стоял большой бабушкин сундук, над которым висели балалайка, гитара и связки лука. Просыпаясь, я бежал в бабушкин угол, навзничь ложился на сундук и между сундуком и стенкой досматривал яркие, цветные сны: по громадному зеленому полю бегали маленькие человечки…

7 ноября 1938 года я проснулся и узнал, что ночью бабушка умерла. Все были тревожно возбуждены, мать описывала события: ночью отец на руках последний раз выносил бабушку на двор. Сестра Роза была озабочена монетами, которые лежали на веках умершей. Суета продолжалась: к концу дня все наши кровати – сестры, моя и родителей – переместились из комнаты в кухню и стояли, тесно прижавшись, друг к другу. Посредине опустошенной комнаты на двух табуретках покоился свежеокрашенный голубой гроб, где головой на подушке, набитой сухими листьями от березовых веников, лежала бабушка. Было необычно прохладно, сумрачно и пахло олифой. Ночью я проснулся и заревел от тревожного сна: трепетали красные языки пламени, среди которых настойчиво двигалось что-то неопределённое… Меня успокоили, но ощущение возникшего страха осталось. С тех пор мне часто снилась нить: она тянулась от нашего двора к горе, что поднималась над Ветучастком. Иногда нить начинала дрожать, дёргаться и колебаться – это было что-то неприятное, затем всё успокаивалось и ровное движение продолжалось до следующего возмущения…

Через некоторое время отец получил письмо от старшего брата Анатолия из Пскова: «Из всех нас ты больше всех сделал для мамы… Мне невольно сейчас вспоминается случай, когда мы вместе ехали из Уральска в Сосновку через Бузулук. Ты вместе с мамой и извозчиком забежал в монастырь, чтобы услышать пророческие слова слепого монаха; закрыть маме глаза пришлось тебе».

❋ ❋ ❋

Простучали копыта по деревянному настилу моста через речку Каменку, проскрипели колеса на крутом спуске на черную разбитую дорогу под обнаженным склоном крутой горы с осыпями серого щебня.
– Здесь берут камень для извести.
Моя реакция была быстрой:
– Белить?
– Белить, только вначале камень обжигают – получается негашеная известь, заливают водой – получается гашеная известь – и белят.

Я видел как водой заливали какой-то серый порошок, в котором попадались нерастворимые камни. Белили два раза в году – весной и осенью, к 1 мая и 7 ноября. Все, что было в комнате, вытаскивалось во двор, вещи сушили и проветривали, железные кровати обливали кипятком – от клопов, из книг выбивали пыль. К концу дня всё возвращалось на свои места в обновленную, пахнущую сыростью комнату…

Белить стали реже, после того как я покинул дом, не потому, что я делал много грязи, а потому, что это была тяжелая работа для стареющих родителей. Я принял участие в последней побелке, которую взялся исполнить Валерка Тарасов. Александра Мартемьяновна в положении хозяйки чувствовала, что нужно приготовить для нас обед, чем она обычно не занималась, и беспокойно бегала вокруг нас не зная, что делать.

Осознав ситуацию, Валерка выручил:
– Я скажу что делать. У Вас консерва есть? Вскипятите воду, положите картошку, выложите консерву и заправьте зеленым укропом.
Получился суп, который мы с Валеркой с удовольствием похлебали.

Но это было позже, а сейчас… Последний мостик через шумную, скрытую кустами тальника речку, и перед нами Лесхоз – на фоне крутого склона, покрытого елями и соснами, на зелёной поляне – двухэтажное деревянное здание. У мамы были какие-то дела в Лесхозе, это была конечная цель нашего путешествия, а дорога вела дальше, в узкую таинственную долину, которая манила обещанием ещё более живописных картин…

Возможно, первый раз я встретил Василия Степановича Ершова в проходном переулке около базара, когда я двигался куда-то со своей матерью. Он, по-видимому, был очень общительный человек, мать заведовала районной библиотекой и была с ним знакома. Мы остановились, и они стали что-то оживленно обсуждать. Для меня он был великий человек – автор много раз прослушанного мною «Конька-Горбунка», и я очень смущался, держась за подол маминой юбки. Когда мы, наконец, распрощались, я осторожно спросил:
– Это он сочинил «Конёк-Горбунок»?
– Нет, нет! – это сочинил совсем другой Ершов. Из Тобольска. – Мать была родом с Тобола и знала эту подробность.

Позже я узнал, что этот Ершов был совершенно удивительным человеком: можно найти статьи и книги о нём. Он приехал в Алтайское ещё до революции и стал собирать сирот для воспитания. Одна из его первых воспитанниц – Валентина Русина была маминой подругой. Её муж – Катаев был школьным учителем, и они жили со своими детьми – Володей и Надей – на первом этаже дома, где до революции жил доктор. Я бывал в просторной комнате их довоенного жилья и помню детский новогодний праздник с ёлкой в углу комнаты. Нас угощали какао, которое мне не понравилось: показалось жидким, а чтобы получить подарок, нужно было забрасывать удочку за ширму, где сидел Володин отец. Через два-три года дом полностью заняла поликлиника, а Катаевы переехали в дом по Подгорной улице, перед которым росли кусты акации. Володин отец погиб на фронте, Валентина Русина умерла в конце войны от туберкулёза; я помню как мать, участвуя в организации похорон, заботилась о белой ткани, которую получали по особому разрешению районного начальства. Володю и Надю забрали родственники мужа Валентины Русиной.

В дни праздника Нового Года Василий Степанович Ершов в костюме Деда Мороза со своей воспитанницей, одетой снегурочкой, посещал новогодние утренники и на тройке проезжал по селу, поздравляя встречных и поперечных. Наверное, ему нравилось делать приятное людям и устраивать праздники: я помню день празднования довоенного юбилея Василия Степановича. Собираясь на торжество, отец нарядился в белый летний костюм и начищал зубным порошком белые парусиновые штиблеты, попеременно ставя ногу на забор. Единственное, что я запомнил – это затенённый тальниками пруд при входе на территорию детского дома «Муравейник». Меня отвели домой, а мои родители вернулись поздно вечером после каких-то приключений.

❋ ❋ ❋

Дядя Митя учился в каком-то институте – на инженера – и приезжал на каникулы к своему старшему брату – моему отцу и своей матери Анастасии Яковлевне. Однажды, возможно это был его последний приезд (1938 или 1939 год?), он привез мне в подарок удочку: бамбуковое удилище, на котором была намотана леска с поплавком и настоящим крючком. И вот я бодро шагаю рядом с дядей Митей на речку, держа удочку в руке. Но оказалось, что ловить рыбу не просто: поплавок уносило быстрым течением, он прыгал по струям, а рыба не клевала. После неудачных и утомительных попыток мы вернулись домой, удочка была помещена в застреху, под крышу сеней, и в течение долгого времени напоминала дядю Митю, который через несколько лет после этого погиб на фронте. Два брата моего отца: старший – дядя Толя и младший – дядя Митя погибли на фронте. Остался один брат – дядя Женя – бывший ремингтонист в штабе 217 имени Пугачева полка дивизии Чапаева.

❋ ❋ ❋

Поездка в Юргу в 1938 или 1939 году была моим первым путешествием по железной дороге. До поездки я думал, что железная дорога – это такая же дорога, как и наша улица Подгорная, только покрытая не гравием, как улица Советская, а железом.

Желающие поехать в город собрались у конторы Райпотребсоюза и ожидали, пока из ворот ни появится полуторка. И вот все полезли в кузов; я боялся, как бы машина не поехала раньше времени, и торопился, ступая на колесо и переваливаясь через борт. За селом мотор нашей полуторки заглох, машина остановилась, и я смотрел, как дядя Митя – он ехал вместе с нами – крутил заводную ручку.

В Бийске жила мамина сестра Агапия – тётя Капа, которая водила нас покупать билеты на поезд, и я помню связки молодой красной редиски на прилавках привокзального базара. Когда тётя Капа упомянула, что она кого-то кормит бардой, я немедленно попросил:
– Мама, купи мне барды!

В Юргу, где жила старшая мамина сестра – тётя Мариша, мы прибыли ночью, во всяком случае, было темно. Нас встретили, и мы двинулись по железнодорожным шпалам к дому Серковых. Перед нами поблескивали рельсы, а я ехал на плечах одного из братьев Серковых, наверное, того, кто погиб в самом начале войны. Два других брата, Володя и Аркадий, были ещё подростками. Тётя Мариша ожидала нас с тортом собственного приготовления. Над столом в большой комнате висела связка заготовок и материалов для моделей самолётов, и при отъезде я получил в подарок самолётик из бамбуковых щепочек и папиросной бумаги с винтом и резиновым двигателем.

В обратный путь мы также поехали поездом. Ночью нас разбудили и по шатающемуся и грохочущему переходу провели в другой вагон. Кто-то сказал, что готовят вагон для Калинина, и я был удивлён: как мог Михаил Иванович попасть сюда, пока не узнал позже, что действительно до войны всесоюзный староста приезжал на Алтай.

Попутная машина подхватила нас в Бийске и после долгой тряски по пыльной дороге остановилась около базы Райпотребсоюза в Алтайском. Я стою на знакомой пыльной улице и наблюдаю, как из кузова вылезает какая-то тётя в очках с букетом бумажных цветов; кустик фиолетовой бумажной сирени упал на пыльную дорогу, я смотрю на него и выжидаю, заметит ли тётя. Тётя заметила, подхватила бумажную сирень, и путешествие закончилось; через пять-десять минут мы были дома. Я почему-то думал, что за время нашего отсутствия произойдут какие-то события, что-то изменится, может быть покроют гравием нашу улицу Подгорную. Но все было без изменений… В нашем дворе теперь летал самолётик с резиновым мотором, пока не разрушился: бамбуковые щепочки были оклеены тонкой папиросной бумагой и не выдерживали крутых приземлений…

Мне хотелось как-то установить точную дату этого путешествия. Недавно (2008) меня навестили братья Серковы – полковник Владимир Трофимович и профессор Аркадий Трофимович, и я спросил их, когда же всё-таки я был у них в гостях. Они задумались, но не могли уточнить, только сказали, что я капризничал и просил «какаву», о котором они и понятия не имели.

❋ ❋ ❋

Небо было в тучах, собирался дождь, но мы чувствовали себя уютно под наклонной крышкой Генкиного погреба. Темно-серые массы растекались по небу, меняя свои формы, а над тучами прокатывались раскаты грома.
– Это Илья-пророк на колеснице едет – прокомментировал Генка.

Генка был старше меня на четыре года, знал много больше, чем я, и приносил новости из окружающего мира. Как-то он продекламировал мне частушку, которую я привожу здесь для ценителей фольклора:
Вышла новая программа
С… не меньше килограмма.
Ну, а кто нас… пуд,
Тому премию дадут.

Генка показывал мне свои школьные учебники с удивительными картинками: на одной из них был изображен волосатый человек. Однажды он сообщил мне о людях, размером с огурец – лилипутах; Генка сидел на своей печке, я стоял на приступке и с удивлением разглядывал картинку, на которой лилипуты перевозили связанного Гулливера.

Генка жил с бабушкой, но собирался уезжать к матери и сестре Лиле, которые жили в Москве. В мае или июне 1941 года я провожал Генку. В ожидании машины в Бийск мы бегали по недостроенной половине здания библиотеки, и я сильно порезал левое бедро стеклом торчащем в столбе; белый шрам заметен до сих пор. Генка уехал, но через несколько месяцев вернулся, и все военные годы провёл в Алтайском.

❋ ❋ ❋

Передо мной лежит фотография, на которой я сижу, напряженно застыв и поджав губы, с моими родителями на фоне каких-то вьющихся растений. Снимок сделан в 1939 или в 1940 году в доме отдыха на берегу Айского озера недалеко от Катуни, где мы жили в маленьком домике. Территория была ухожена и украшена, заросли растений, используемых обычно для веников, были подрезаны в форме ступенчатой пирамиды, изображающей мавзолей; были разбиты цветники, и вечером душистый горошек наполнял воздух ароматом. На десерт мы получали помидоры, которые я очень любил, и тот дяденька, который сидел за нашим столиком вместе с нами, отказывался от своих помидор в мою пользу. Иногда отец брал лодку и мы доплывали до противоположного берега, где росли кувшинки. В жаркие дни мы шли к погруженным в прохладную воду озера решетчатым купальням с раздевалками наверху, в воде мальчишки крутились около отца и говорили, что в решетке есть дыра, её было видно сквозь прозрачную воду, можно поднырнуть и вынырнуть в озере.

Когда мы вернулись в Алтайское, я как-то по-другому взглянул на наш двор и мне захотелось видеть цветники и, может быть, зелёный мавзолей в нашем дворе. Алексеевна, которая нянчила меня, принесла нам первые помидоры, которые выросли в нашем огороде.

❋ ❋ ❋

Евдокия Андреевна Тарасова дружила с моей матерью, и я часто бывал в доме, где она жила вместе с сыновьями Бронькой и Валеркой. В их обширной комнате в углу в деревянной кадке стоял большой фикус. Мне позволяли заводить патефон и слушать пластинки, которые хранились в специально сделанном деревянном ящике. Дорожки на чёрной пластинке разбегались во все стороны, и из нутра патефона доносился голос:
– O, solo mio…
– Неаполитанская народная песня, – читал я на этикетке в центре пластинки.

Позже я узнал, что патефон был подарен участнику XVIII съезд ВКП(б) (март 1939) Панкову, который был первым секретарём обкома Ойротской автономной области и мужем Евдокии Андреевны. Валерка рассказывал мне, как в то время они готовились к встрече Михаила Ивановича Калинина: на берегу Катуни, в Майме был построен дом, запасены вина и деликатесы, и он, вместе с детьми Панкова забираясь в этот дом, чтобы попробовать чего-нибудь вкусного из буфета, упал и рассек губу.
– Видишь? – показал он на шрам – это с тех пор.

Как и многие руководители того времени, Панков был репрессирован, и Евдокия Андреевна переехала со своими сыновьями Бронькой и Валеркой в Алтайское, в дом отца. К дому примыкала большая территория с надворными постройками и колодцем-журавлем. Огород весной заливало талой водой, и я смотрел однажды, как Валерка плавал на плоту по большой луже на своей территории; он был старше меня на шесть лет. Перед домом росли деревья с калинкой – очень мелкими яблочками, которые после первых заморозков становились мягкими и очень вкусными. Я не упускал случая и залазил на дерево, конечно, с разрешения хозяев, в чём мне, впрочем, никогда не отказывали.

В начале нового, 1941 года мы были у Тарасовых. В углу стояла ёлка, на которой висели поблескивающие игрушки и нитка бумажных флажков. Мне почему-то настолько понравились эти флажки, которые, я знал, продавались в КОГИЗ-е, что я канючил весь вечер и почти не спал всю ночь, пока рано утром мы не отправились к открытию магазина и не купили злосчастные флажки. В КОГИЗ-е продавали много интересных вещей: карандаши, перья, резинки… и марки в маленьких белых пакетиках для коллекции – особый интерес для меня и Венюши. Через некоторое время после начала войны КОГИЗ исчез, в помещении разместилась типография районной газеты «Колхозник Алтая». Мать исполняла обязанности районного цензора; перед каждым выпуском оттиск газеты приносили к ней, она прочитывала, ставила печать и расписывалась. Иногда она сама шла в редакцию и, если я был рядом, прихватывала и меня. Так однажды вечером я оказался в бывшем помещении КОГИЗ-а с матерью и секретарём редакции Еленой Емельяновной Скороваровой (Александровой). При скудном ламповом освещении я помогал найти какую-то букву в куче рассыпанного шрифта, чтобы исправить ошибку в наборе. Две женщины в грязно-зелёных фуфайках крутили печатную машину; набор с грохотом прикладывался к листу бумаги и оставлял оттиск речи Сталина по какому-то торжественному поводу (7 ноября 1943 года ?).

Вечером 7 ноября 1943 года я сидел у Тарасовых. Евдокия Андреевна собиралась на какую-то вечеринку, и, когда Алексеевна принесла молоко от нашей коровы, я попросился остаться ночевать с Валеркой. Когда мы уже улеглись спать в прохладной комнате, по радио передали, что наши войска освободили Киев, и возбуждённый Валерка немедленно передвинул флажок на карте.

Продолжение: Времена года. Война.